Дикая дрожь. Она никак не оставляла меня в покое. Целыми днями изводила. Утром, вечером, ночью — круглые сутки. Я даже вилку с ножом толком не мог в руках удержать. Эмма это видела, но ничего не говорила. Инструменты тоже меня не слушались — отвертка то и дело падала на пол, а пила норовила дернуться в сторону.
Каждое утро я просыпался от того, что сердце колотилось точно бешеное.
Проснувшись, я спускался вниз и здоровался с ним. Он поднимал голову, смотрел на меня, кивал и опять погружался в книгу.
Но меня все устраивало.
И он не мямлил и не мешкал. Даже книгу он листал уверенно и спокойно и, поднося кофейную чашку ко рту, умудрялся ни капли не расплескать, а шаги у него, когда он направлялся к ульям, были решительными и ровными.
А я шел за ним следом. И трясся.
Я смотрел, как он шагает по лугу, как поднимает ульи — не спиной, а ногами, наклонялся, поднимал, ставил, снова и снова. Я наблюдал за его движениями, и со временем дрожь унялась. С каждым днем вилка в руках плясала все меньше.
И однажды, когда мы собирали мед, а прохладное мягкое солнце низко висело посреди неба, золотистое, как застывшие на рамках капли, я вдруг заметил это. Она прекратилась. Дрожь прекратилась.
Мои движения были спокойными и уверенными. Совсем как у него. Мы работали бок о бок.
И я не отставал.
Тао
Улей охранялся, однако ограду убрали, и теперь каждый мог видеть стоящий на опушке леса пчелиный дом. Люди собирались в кучки и смотрели на него издалека, просто стояли и смотрели. Пчел никто не боялся, опасности они не представляли, случившееся с Вей-Венем было исключением из правил. Вокруг нас со всех сторон пестрели цветы, красные, розовые, оранжевые, — сказочный мир, который я видела в шатре, разросся, стал почти бескрайним, потому что фруктовые деревья вырубили, а их место заняли другие растения.
Военные покинули наш город, заграждений больше не было, как и шатра. Кокон разорвался, и улей жил среди нас. Пчелы летали, где им хотелось, и никто им не мешал.
Улей стоял метрах в десяти от меня, в тени деревьев, через листву пробивалось солнце — неподалеку от того места, где обнаружили первое гнездо диких пчел, неподалеку от того места, где пчела ужалила Вей-Веня. Стандартный улей Сэведжа — в точности такой, каким Томас Сэведж изобразил его в книге «Слепой пасечник», улей, не покидавший род Сэведжей с 1852 года. Самые первые чертежи история не пощадила, но мерки и внешний вид конструкции Томас Сэведж запомнил и восстановил. Создатель улья задался целью упростить наблюдение за пчелами и сбор меда, благодаря этому своему изобретению он собирался приручить пчел.
Но пчел невозможно приручить. О них можно лишь заботиться. И хотя свою изначальную цель улей не выполнял, пчелам в нем жилось хорошо. Здесь ничто не мешает им давать расплод и трудиться. И мед никто не собирается отнимать у них, никогда, — он будет выполнять функцию, предназначенную ему природой, будет служить пищей молодым пчелам.
Звук, который они издавали, был не похож ни на какой другой. Пчелы вылетали из улья и возвращались обратно, с нектаром и пыльцой для расплода, для потомства. Но не для собственных детей, нет, — каждая рабочая пчела трудилась ради своей семьи, суперорганизма, элементом которого являлась.
Казалось, что жужжание заставляет воздух дрожать, а вместе с воздухом дрожала и я. Этот звук успокаивал меня, дышать становилось легче.
Я замерла, стараясь проследить взглядом за вылетавшими из улья пчелами, увидеть путь, который они проделывают, добираясь от дома до цветов, а потом возвращаясь обратно. Но они быстро пропадали из виду. Их было чересчур много, а логики их передвижений я не понимала.
Я оставила эту затею и стала просто наблюдать за ульем, за жизнью вокруг, за жизнью, о которой он заботился.
Сзади послышались шаги. Я повернулась. Чуть поодаль остановился Куань. Вытянув шею, он разглядывал улей и лишь спустя несколько секунд заметил меня.
— Тао…
Он приблизился незнакомой тяжелой походкой, походкой старика.
И встал, глядя на меня, не отводя, как прежде, взгляда. Глаза у него ввалились, он побледнел и осунулся.
Мне не хватало его. Я скучала по нему прежнему, по его радости и легкости, по любви к ребенку, который у него был. И к ребенку, который, возможно, появится. Мне захотелось сказать что-нибудь такое, что вернуло бы ему эту радость, но я не находила слов.
Мы повернулись к улью, наши руки оказались совсем рядом, но коснуться друг друга мы не осмеливались, робея, словно подростки.
Теплота между нами — она вернулась.
Всего в метре от нас зависла вдруг пчела, затем она резко свернула вправо — на первый взгляд ее маршрут выглядел совершенно бессмысленным, — а потом пролетела между нами, так близко, что я ощутила колебания воздуха, и скрылась в цветах.
