Старолюбцы видели в этом счастье великое и посрамление всехбогопротивных деяний Петра-Антихриста. Те же, кто называл Петрапреобразователем, с болью наблюдали, что все построенное им на Руси пропадает.И, дай волю молодому царю, пропадет совсем.
Не мог не видеть этого и Алекс. Но, в отличие от Кейта, длякоторого личность молодого императора не представляла никакого интереса, Алексчувствовал: Петр был обречен орденом на смерть — и все же он должен быть понят!Хотя бы перед тем, как быть убитым.
Во многом мнения Алекса и Кейта об этом мальчике,безусловно, совпадали, но там, где Кейт и Остерман, люди по происхождениюнерусские, видели только лишь презренные леность и равнодушие, Алекс,родившийся в России, остававшийся русским по крови, сумел увидеть иное —главное. Это был глубокий, неискоренимый страх императора перед собственнымтроном.
Петр не хотел быть державным властителем, не хотел принятьна себя полную ответственность за положение дел в стране прежде всего потому,что боялся того чудовищного, разлагающего влияния, которое престол оказывает начеловека. Идти по стопам деда означало для него не только погрузиться в пучинунескончаемых дел и забот. Это значило переделать себя, сделаться прежде всегопалачом, потому что всякое коренное преобразование в такой стране, как Россия,не может произойти мирным путем: оно возможно только через пролитие крови,через суровую кару, через жестокость и бесчеловечность, через неисчислимыежертвы, через смерти тех людей, которым нет дела до какого-то там великого, нопризрачного будущего державы, которые живут нынешним днем, своей собственнойжизнью, жизнью своих любимых, детей, близких, и это важнее для них, ценнее дляних всего свету белого, каких бы то ни было преобразований. И кто осудит, ктопосмеет упрекнуть или осудить их? Россия слишком необъятна, чтобы насельниковее можно было заставить мыслить и чувствовать одинаково. Однако демон Россиибесился и бесновался на ее вольных, немереных просторах, прекрасно зная: всякрусский ленив и сонлив лишь до поры, а когда почует, что держава дошла до края,за которым — гибель, он тут же от векового сна воспрянет, ляжет костьми,изойдет кровью, забудет о себе и родных своих, даст на куски себя изрезать воимя этого демона Родины, непостигаемого умом и сердцем человека иной крови,иной веры, иного происхождения.
Но не может это произойти волею одного человека, даже стольмощного преобразователя, каким был первый Петр. Должно вызреть некое общееосознание... вызреть в боли и муке. Подобно страшному, смертоносному нарыву.Вызреть — и прорваться общими, осмысленными деяниями, лишь побуждаемыми инаправляемыми волею верховного властителя!
Ради Бога!.. Чью волю, чьи деяния мог побудить и направитьтринадцатилетний ребенок, пуще смерти боявшийся всякой ответственности — как задержаву, так и за самого себя?
Алекс понимал: страх этот будет преследовать Петра домогилы. Какой станет за время его правления Россия — и какие беды и опасностисоздаст она для своих соседей, иных держав?
Смешно думать, что Джорджа и Джеймса Кейтов и всех тех, ктосделал Алекса палачом русского императора, с одной стороны, и де Лириа, егокороля, венского императора, отцов-иезуитов и самого папу римского — сдругой, — смешно думать, что кого-то из них когда-нибудь хоть на гранволновала судьба России вообще и отдельного русского человека в частности.Россия была для них — всегда, таковой и останется вовеки! — лишь полемдеятельности, дальним, диким полем, на котором очень удобно насаждать некиезлаки, назначенные на прокорм заморским странам. Россия для них не цель, а лишьсредство в борьбе за могущество собственных держав или конфессий.
Впрочем, они — чужаки, иноземцы, инородцы. Какой с нихспрос, какой упрек можно бросить им, желающим процветания собственного сада засчет чужого, заброшенного своим властителем?
Быть может, и правда — для процветания соседей нужно сменитьхозяина в России, который, понукаемый чужими советами, принесет соседям этим изаодно своему саду больше пользы?
Алекс не знал, не мог знать ответа на этот вопрос. Однако онбыл переполнен страхом перед теми сомнениями, которые зародились в его душе.Ведь еще несколько месяцев, да что — еще какой-то месяц назад их не было. Нопосле того как юнец, оплативший смерть своего соперника, на его глазах смогсовладать с собственной ревностью и ненавистью, поддаться любви и жалости,что-то дрогнуло в непоколебимой убежденности Алекса.
«Я бы мог убить тебя, ты это понимаешь? — сказал тогдамрачный Мальчик. — Оставалось сказать только одно слово! Да только ее мнестало до полусмерти жалко. Не тебя, а ее, понимаешь ты?»
Вот и сейчас Алекс сидел перед угасающим камином,согнувшись, как старик, придавленный гнетом невыносимой, смертельной жалости.Не столько этого мальчика было жаль ему, сколько ее. Ее...
Россию.
Он задумался так глубоко, что даже не слышал, как отвориласьдверь, и очнулся, лишь когда чья-то рука осторожно легла ему на плечо.
Поднял голову — и отпрянул.
Перед ним стоял Кейт.
Ноябрь 1729 года
Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде.Конфиденциально:
"Здесь ни о чем больше не думают, как о предстоящембраке царя, обручение которого было совершено вчера.
Торжество происходило в большом дворце в Немецкой слабоде,известном под названием Лефортовского. Царская невеста, объявленная с титуломвысочества, находилась тогда в Головинскам дворце, где помещались Долгорукие.Туда отправился за невестой светлейший князь Иван Алексеевич, в званиипридворного обер-камергера. За ним потянулся целый поезд императорских карет.
Княжна Екатерина Алексеевна, носившая тогда званиегосударыни-невесты, была окружена княгинями и княжнами из рода Долгоруких, вчисле которых были ее мать и сестры. Многих удивляло, что нигде не было виднохорошенькой родственницы Долгоруких по имени Дарья, недавно появившейся придворе и, по слухам, заинтересовавшей императора, однако это и понятно: зачемнапоминать о мимолетных увлечениях?
