Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
Высаженных в Аушвице из поезда в феврале 1944-го, раздетых, прогнанных через душ, обритых, получивших татуировки (номера), переодетых в наобум подобранное тряпье (и изнывавших от четырехдневной жажды) Примо Леви и его товарищей, итальянских заключенных, загнали в пустой барак и велели ждать. Дальше в этом прославленном месте его книги говорится:
…я замечаю за окном на расстоянии вытянутой руки великолепную сосульку, но только успеваю открыть окно и отломить ее, как откуда ни возьмись передо мной вырастает высокий крепкий немец и грубо вырывает у меня сосульку.
– Warum? – только и могу спросить я на своем плохом немецком.
– Hier ist kein Warum (здесь никаких почему), – отвечает он и кулаком отбрасывает меня внутрь барака[123].
В Аушвице никаких «почему» не было. А имелись ли «почему» в голове Рейхсканцлера-Президента-Генералиссимуса? И если имелись, почему же нам не удается их отыскать?
Один выход из этого затруднения подразумевает эпистемологический отказ: ты не должен искать ответ. И эта заповедь может принимать различные формы (приводящие нас к тому, что именуется теологией Холокоста). В «Отрицании Гитлера», сочинении почти сверхъестественной проницательности и твердости, Рон Розенбаум проявляет симпатию к духовной привередливости Эмиля Факенхайма (автора, к примеру, «Условий человеческого состояния после Аушвица»), но спокойно высмеивает секулярного, уверенного в своей правоте Клода Ланцмана (создателя «Шоа»), который называет любые попытки объяснения «непристойными». Розенбаум склоняется, скорее, к приятию позиции Луи Михилса (написавшего мучительно интимные воспоминания «Доктор 117641»): «Da soll ein warum sein. («Должно быть “почему”»). Как сказал Розенбауму в Иерусалиме Иегуда Бауэр «я и хотел бы найти [почему], да, но не нашел. В принципе, Гитлер объясним, но это не значит, что его объяснение найдено».
Все же не следует забывать, что загадка этого «почему» делима: во-первых, мы имеем дело с обратившимся в витию австрийским artist manqué[124]; во-вторых, с немецким – австрийским – инструментарием, которым он воспользовался. Известный историк Себастьян Хаффнер исследовал это явление с двух сторон – так сказать, снизу, в «Отрицании Гитлера» (воспоминаниях о жизни в Берлине с 1914-го по 1933-й, написанных в 1939-м, после того как их автор покинул Германию), и сверху, в «Значении Гитлера», глубоком аналитическом труде, увидевшем свет в 1978-м, когда Хаффнеру исполнился семьдесят один год (в 1914-м ему было семь). Первая книга при жизни автора издана не была, и попыток как-то объединить две представленные им картины не предпринималось. Но мы можем попробовать сделать это и обнаружить между ними связи, отмахнуться от которых нельзя.
Что касается духа и умонастроения, то Volk[125] и Фюрер, как представляется, были вскормлены одним и тем же мутным дунайским настоем. С одной стороны, народ с присущим ему «неверием в политику» (как выразился Тревор-Ропер), нетерпеливым фатализмом, народ, закосневший в раздражении и упрямстве, в том, что Хаффнер называет «обидчивой серостью» и «воспаленной готовностью ненавидеть», в отказе от умеренности, а в пору невзгод и от любых утешений, народ, который исповедует кредо «кто кого» (все или ничего, Sein oder Nichtsein) и готов принять иррациональное и истерическое. С другой – вождь, который позволил себе использовать эти же качества на уровне глобальной политики. Его загадочный внутренний мир, считает Хаффнер, во всей красе проявился в пору критического поворота войны, а именно в двухнедельный период между 27 ноября и 11 декабря 1941 года.
Когда блицкриг на востоке начал проваливаться, Гитлер зловеще заметил (27 ноября):
И в этом отношении я холоден, как лед. Если настанет день, когда германская нация окажется недостаточно сильной или недостаточно готовой отдать всю кровь за свое существование, пусть она погибнет, пусть некая большая сила уничтожит ее… Я не пролью о германской нации ни одной слезы.
К 6 декабря, как отмечается в «Журнале боевых действий оперативного отдела штаба Вермахта», Гитлер признал, что «никакая победа более не возможна». А 11 декабря, через четыре дня после Перл-Харбора, он смело, беспричинно и самоубийственно объявляет войну США. Где здесь то самое «почему» фюрера? Согласно Хаффнеру, он теперь «жаждет поражения» и желает, чтобы поражение было «настолько полным и катастрофическим, насколько возможно». С этого времени у его агрессивности появляется новая цель: немцы.
Такое толкование дает основу для понимания периода с декабря 41-го по апрель 45-го и помогает увидеть хоть какой-то смысл в Арденнском наступлении конца 44-го (которое, по сути, открыло восточную дверь русским), равно как и в двух невыполненных распоряжениях фюрера, отданных в следующем марте (одним был приказ о массовой эвакуации гражданского населения Западной Германии, другим – «Нулевой декрет» об использовании тактики выжженной земли). Теперь мы спрашиваем: как глубоко кроются истоки этого подсознательного стремления к самоуничтожению, а затем и его неизбежного антигосударственного следствия, сознательного стремления к «смерти нации»? И ответом, похоже, является: так глубоко, что и не сыщешь.
Центральная идея Гитлера – «жизненное пространство», – с великой помпой заявленная, и не раз, в «Моей борьбе» (1925), была с самого начала смехотворным анахронизмом (обоснования ее «доиндустриальны»); а ее sine qua non[126] – быстрая победа над Россией – заранее исключалось демографией и географией. Инакомыслящий автор дневника Фридрих Рек, происходивший из старого военного рода, едва узнав о нападении на Россию (июнь 41-го), «с буйным ликованием» написал: «Любимцы Сатаны перехитрили сами себя, они попались в силки, из которых им никогда не выбраться». Таким образом, говорит Хаффнер, «программатор», как любил называть себя Гитлер, «запрограммировал собственный крах».
Обе книги Хаффнера позволяют испытать редкостное волнение (пусть и мимолетное) от приближения к ясному пониманию; читая их одну за другой, ты ощущаешь себя шаг за шагом подходящим к связной картине. Но в итоге так и продолжаешь молить об ответе на огромный вопрос – вопрос о психическом здравии. В конце концов, вторая центральная идея Гитлера, мысль о существовании всемирного еврейского заговора, имеет прямым источником наиболее распространенное из психических заболеваний – это первейшее и самое жалкое клише шизофреника. На улицах оно проявляет себя как нутряная юдофобия (или в лучшем случае как неестественное «безразличие», о котором говорил Иэн Кершо), как скоротечный национализм и стадная покорность с припадками массового возбуждения; в Канцелярии – как медленное felo de se[127] разума, развращенного властью. Но безумие, если мы согласимся учитывать и его (а как его исключишь?), сделает наше исследование тщетным, ибо мы, разумеется, не можем добиться от сумасшедшего как связной картины, так и сколько-нибудь разумного «почему».
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
