Но, любя, мы любили сильней и полнейТех, что старости бремя несли, —Тех, что мудростью нас превзошли, —И ни ангелы неба, ни демоны днаРазлучить никогда не могли…
Мрачная подворотня вокруг них, казалось, усиливает тихие слова поэта, подхватывая и умножая их жутким эхо.
– Я – Амад Вилког, – скрипит жестью голос, – и я могу помочь тебе.
– Чем? – Поэт со стоном садится, не обращая никакого внимания на грязь и отбросы вокруг себя. Небо почерневшего серебра висит над головой, в узкой трещине между домами бурого кирпича. – Ее не вернуть, а больше в этом мире мне…
– Кто сказал «не вернуть»? – перебивает Вилког, и в слабом отблеске света, случайно озарившем это царство тьмы, поэт замечает, что нижняя половина лица его скрыта платком. Цилиндр, неестественно высокий и тонкий, придает силуэту макабрический вид. – Я могу вернуть ее тебе, – его голос звучит как череда сухих щелчков. – Не тело – нет, но душу. Но тебе, и только тебе. Ваша любовь не дает ей уйти, и это наш шанс. Ты готов?
– Что, – сбиваясь от удивления и внезапного страха, шепчет поэт, – что ты хочешь этим сказать?
– Мои опыты, – Вилког встает на ноги, – показывают, что, хотя вместилищем разума человека и является мозг, в его сердечной мышце заключена некая особенная субстанция, та, что церковники в скудоумном упрощении зовут «душой». Эта субстанция столь удивительна, что и после смерти тела может некоторое время сохраняться в сердце – тем дольше, чем сильнее чувства, которые привязывают умершего к этому миру. Ваша любовь была сильна. Сильнее, чем все, что я наблюдал прежде.
– Ты, – поэт поднимается, шатаясь, словно на палубе в шторм, – говоришь, что можешь воскресить ее?
– Да, – кивает Вилког.
Рив де Лиш чувствует, как ветер касается его кожи. Словно прохладные пальцы Анны, чьи касания едва ощутимы. В едва слышном шелесте поэт угадывает ее шепот. Может, это эфиры янтарной смолы все еще играют с его разумом? Но Амад Вилког здесь, его громоздкая фигура в просторном плаще выделяется среди прочих теней, словно мерцая, пульсируя темнотой.
– Я согласен.
* * *
Либэллы, богатый и знатный род, два века назад построили на берегу моря усыпальницу, место, где в последующие годы находили последний приют все усопшие члены семейства. Это строение, больше иных домов Западного края, украшено античными колоннами, статуями серафимов и рельефами райских садов. Арочные ворота, закрытые бронзовой решеткой искусной ковки, ведут в просторный зал, где на пьедесталах покоятся саркофаги резного мрамора. Место Анны – у высокого витражного окна, откуда открывается вид на скалистое побережье, омываемое седыми волнами. Она не любила моря – вид его всегда вызывал в ней тревогу и смущение. Ни ее отец, ни мать не знают этого – они слишком знатные, слишком занятые особы, чтобы уделять внимание девичьим страхам.
Вилког легко справляется с запертыми воротами – какие-то тонкие инструменты в его руках, словно механические змеи, проникают в скважину, и через мгновение замок, скрипнув, раскрывается. Свет луны, будто в саван закутанной в рваные серые облака, проходит сквозь витражи, падая на гранитные плиты пола бледным многоцветным узором.
– Помоги мне, – скрипит приглушенный платком голос. – Нужно сдвинуть крышку.
Вместе они упираются в массивную мраморную плиту, отделяющую Анну Либэлл от мира живых. Плита с тяжелым шорохом поддается. Ноздрей поэта касается запах увядших цветов и дорогих масел. Распрямившись, Рив замирает – его взгляд падает на лицо возлюбленной. Таким живым оно кажется, таким спокойным… Вилког раскрывает свой саквояж. Внутри – сверкающие инструменты: скальпели, ланцеты, пилы, щипцы.
– Что это? – пораженный, шепчет поэт.
– Необходимые приспособления. Теперь ты должен делать все точно, как я скажу. Иначе труды наши пропадут втуне.
