Медленно и неотвратимо на островки македонцев надвигалась смерть, и не было более надобности в эмбатерии.
Каждый глоток воздуха был теперь необходим для иного.
– Аой! А-ой! А! Ой! А! Ой! – шипели сариссы.
– Йох-ха! Йох! Ха! – крякали в ответ топоры, гвоздя по металлу щитов и шлемов.
И змеиный шелест искушенных в бранном искусстве длинных копий, бросивших некогда Ойкумену к ногам златоволосого юноши, считавшего себя богом, сникал и угасал в грохоте лезвий, обрушивающихся на металл.
Люди из-за Дуная, взлохмаченные, полуголые, скалящие крупные желтые зубы, более похожие на лошадиные, нежели на человечьи, лезли по телам своих, наколотых и сброшенных умелыми выпадами копий.
С криком, с хрипом, по трупам, по колено в крови, не отклоняя листовидных наконечников, но ловя их собственной плотью и пригибая тяжестью ее древки…
Нельзя было остановить фракийцев.
Фаланга разметала бы их, спору нет. Она прошла бы, подминая варваров и даже не заметив попыток сопротивляться, но фаланга рассыпалась и умерла, вместе с эмбатерией. Темная волна подминала и затопляла островки медного сияния, и там, где проходила она, оставались лишь багрово-дымящиеся лужи, недавно бывшие македонскими ветеранами.
– Йох-ха! Йох-ха!
Уцелевших добивали всадники.
В плен не сдавался никто.
Собственно, македонские ветераны и дети их, выросшие в походах под отцовской опекой, не считали плен позором. Случись им сражаться с себе подобными, они сейчас, пожалуй, бросили бы оружие и подняли руки.
Но азиаты не брали пленных.
А плен у фракийцев означал участь много более страшную, чем легкая и немедлительная гибель в бою…
Все, способные бежать, уже побежали.
И умерли.
А живые – сражались, полностью растворившись в ритме выпадов и уходов от встречных ударов, слившись с оружием, перестав быть людьми и превратившись в боевые махины, ни на что уже не надеящиеся и не думающие ни о чем.
Даже о тяжелой коннице Деметрия.
Впрочем, явись она сейчас сюда, вряд ли что-нибудь могло бы измениться всерьез…
Это было ясно каждому.
В первую очередь – Антигону.
Возможно, боги и впрямь хранят венценосцев. Во всяком случае, до сих пор стрелы, словно отводимые некоей магией, избегали одинокой, никем не защищенной фигуры, беззащитно застывшей на открытом, удобном для обстрела месте.
Направленные опытными руками, отлично сбалансированные, должным образом оперенные, свистящие иглы гибели втыкались в землю у ног старика, безумно выкатившего единственный живой глаз, скользили по нагруднику, пронзая уже и так больше смахивающий на нищенские лохмотья плащ, отскакивали от железных нашлепок на бронзе; стрелы летели густо, затем – пожиже, затем, иссякая, совсем редко…
А человек стоял, не сгибаясь и не уклоняясь, вонзив в истоптанную почву острый конец древка, и тяжкий багрянец, и темная ночь царского штандарта развевались над его всклоченными сединами.
Антигон не помнил, как, когда и почему остался без шлема. Он мало о чем помнил сейчас. Лишь две мысли гранитно замерли в мутной круговерти плывущего рассудка.
Первая: «Знамя не должно упасть!»
И вторая, обжигающая, не позволяющая умереть:
«Как же без меня Деметрий?»
Вот и все – остальное пустяки. Прожив восемь десятков лет – и каких лет! – глупо страшиться неизбежного ухода туда, где давно уже заждались тебя все, кто достоин называться равными…
Антигон улыбался.
И всадники-азиаты, наверное, оставили бы в покое заговоренного безумца, волки песков, быть может, не рискнули бы противиться столь сильным чарам, не развевайся над серебряными космами стоящего в одиночестве известный всей Азии стяг, добывшему который шахиншах Селевк обещал любой даскарт* на выбор и столько золота, сколько сумеет унести счастливец…
Носатые наездники сужали кольца вокруг Антигона, но ни один из них не решался пока еще метнуть дротик.
Известно ведь: убивший того, кого хранят чары, стрелою, делит вину с ветром, луком и тетивой! Лук можно сжечь, а тетиву изорвать, карая соучастников, и вина станет легче вполовину. А ветер улетит, и демоны-хранители пустятся за ним в погоню, забыв о человеке…
Поразивший же заговоренного дротиком отвечает перед духами мщения сам, и в потомстве своем, и в потомках племянников своих…
Но дасткарт, любой на выбор!
И груда золота!
И вой приближающихся фракийцев, слишком диких, чтобы опасаться мщения демонов, которых нельзя потрогать…
Ужели награда достанется пришельцам в мохнатых плащах?!
Нет!
Не сговариваясь, семеро самых отважных из наездников вскинули правые руки и, взвизгнув от ужаса, послали дротики в неуязвимого.
С трех… нет, с двух шагов…
Наверняка.
В упор.
Семь дротиков, прямых и тонких, увенчанных жалами.
Семь!
Никакие чары не отразят все сразу, и пусть потом оплошавшие демоны несут ответ перед кудесниками, не ведая, чей дротик из семи нашел цель и кого из метавших искать и карать!..
Метнули и замерли.
Кому повезет?
Повезло всем.
И боль семи смертей прояснила рассудок базилевса.
В грудь. В печень. В живот.
«Прости, сыночек!..»
Под сердце. Снова в печень. В шею.
«Удачи тебе, сынок!..»
Опять – в печень.
«Береги себя, родной!.. И помни меня…»
Не было боли. Совсем не было. Просто-напросто стало светло и пусто вокруг, и пальцы недоуменно скользнули по никчемной палке, которую миг тому сжимали крепко и трепетно.
– Ну что, пойдем? – спросил Эвмен, дружески усмехаясь, и Антигон отчего-то вовсе не удивился явлению давным-давно истлевшего в земле кардианца.
Только спросил, слегка морщась от невыносимой вони торопливо приближающихся азиатов:
– Ты?!
И услышал нетерпеливое:
– Я, я, кто же еще?! Протри глаза!
Глаза… глаза… глаза… – отозвалось это.
Двумя живыми глазами смотрел на мир Антигон, и рука, неверяще ощупавшая лицо, была на удивление чистой, лишенной привычной стариковской желтизны. Впрочем, и буйные кудри Эвмена совсем не серебрились… Как тогда, в Вавилоне…
– Пойдем! – повторил кардианец, уже настойчивее, и чуть подвинулся, уступая дорогу бегущим к валяющемуся на земле стягу азиатам. – Пойдем!
Тон был повелителен. Давно уже никто так не говорил с Монофталмом. Но гнева не было.
