«Дело партии и расы превыше всего, – сказал он сам себе, – выше родственных отношений, выше дружбы, выше любви!»
И, чтобы окончательно возобладать над никчемными и лишними в этой жизни эмоциями, гауляйтер вскочил с кресла, схватил письмо Феликса Фольгера и, вытащив из кармана зажигалку «Зиппо», с третьей попытки поджег его. По бумаге побежали красно-желтые языки пламени, и Вольф, созерцая разрастающийся огонь, напряженно прошептал:
– Нет у меня никакой сестры. И никогда не было. И письма этого никогда не было.
«И пусть только попробует кто-нибудь произнести имя Евы вслух, убью! – подумал гауляйтер. – Не было ее, не было никогда… И Кухулина тоже запрещу упоминать. Если он – сверхчеловек, тогда он должен был прийти в Рейх, уберменши тянутся к уберменшам. А если он отверг нас, значит… значит, его НЕ СУЩЕСТВУЕТ!!!»
В комнате запахло горелым. Гауляйтер Пушкинской Вольф поднял глаза и посмотрел сквозь дымок на свастику одного из знамен. Из-за нагретого, колеблющегося воздуха в сумраке помещения казалось, что она двигалась по кругу.
31 декабря 2033 года
День
Председатель Красной Линии товарищ Москвин, постучав пальцем по беличьему колесу, по которому бежал хомяк, и отпив из граненого стакана в подстаканнике грибного чаю, дочитал последнюю строчку письма.
– Ага, – медленно протянул он. – А этот Фольгер, он фашист?
Человек с худым, нездоровым лицом и тонкой бородкой, сидящий за столом напротив, кашлянул в кулак и сказал:
– Это сталкер, сотрудничавший с Четвертым Рейхом. В основном в вопросах доставки ценностей с поверхности.
– Ага… значит, все-таки фашист, – сделал вывод председатель.
– Нам выгодней представить его как человека с трудной судьбой, товарищ Москвин. Как индивида, запутавшегося в своих взглядах, но прозревшего под конец жизни, увидевшего всю суть классовых противоречий буржуазного общества Ганзы и внутренне осудившего милитаристские устремления Четвертого Рейха. Именно поэтому, гонимый совестью, он решил участвовать в Играх по подложным документам и тем самым опозорить Ганзу и Рейх. Это неплохой ход в данной ситуации, – человек с худым лицом закончил свою речь и, немного помедлив, добавил: – по-моему.
– Давай, Яков, я сам буду решать, что нам выгодней, – повысил тон председатель.
В нагрянувшей тишине было слышно лишь поскрипывание оси беличьего колеса да шуршание лапок хомяка о выступы.
– Ладно, – смягчился товарищ Москвин, – ты у нас главный разведчик, пускай будет по-твоему.
В спецвагоне для высокопоставленных чиновников Красной Линии вновь воцарилось молчание. Председатель, тяжело вздохнув, бросил усталый взгляд на бегущего на одном месте грызуна. Трудный был год, сложный очень. Только этот хомяк и радует. Не какой-нибудь мутант, а настоящий живой хомяк. Большая редкость в современном мире. Лишь бы не сдох…
Мысль о смерти любимой зверюшки рассердила товарища Москвина, и он тут же сорвал злость на разведчике:
– Конечно, сейчас лучше этого фашиста представить именно в таком виде, вы же просрали Игры! Да еще как просрали! Каких ребят впустую положили! До слез жалко! Что ты мне говорил, Яков?! Что настоящую мазь выкрали, что она тварей этих отпугивать будет. Как их там? Глаберов! А что оказалось? Липа! Вот что оказалось!
– Товарищ Москвин, провал операции я беру полностью на себя и готов понести соответствующие наказание, – в голосе Якова зазвенела сталь.
– Конечно, готов, – председатель махнул рукой, – да только убери тебя, и на твоем месте еще большая бестолочь окажется! Других не имеем! Нет уж, оставайся.
Москвин замолчал. Помещение вагона вновь окутало гнетущее безмолвие, и только хомячок, беспрестанно крутящий колесо, разряжал его своим бегом.
– Все на сегодня, надеюсь? – председатель ткнул толстым пальцем в письмо, написанное Феликсом Фольгером. – Новый год хоть можно нормально встретить? Мне еще трудящихся сегодня с трибуны поздравлять. А тебе, Яков, нужно думать о подготовке новой команды для Игр в следующем сезоне.
– Это, разумеется, не мне решать, товарищ Москвин, – разведчик кашлянул в кулак, – но я вам неоднократно представлял в докладных записках положение о принципиальной ошибочности участия в Ганзейских играх. Мы играем на чужой территории по чужим правилам. Это дает Содружеству Станций Кольцевой линии неоспоримое преимущество. Нам следует либо отказаться от Игр, либо создать свои, альтернативные, естественно, на более гуманной основе.
– Читал я твои писульки! – рявкнул председатель. – Много раз читал. Ни хрена ты не смыслишь, Яков, в политике. Это престиж, понимаешь, престиж! Кто в наших играх участвовать будет? А на Ганзу все метро смотрит.
– Зачем нам нужен чужой престиж? – вопрос разведчика походил на риторический.
«Ох, Яков, Яков, – подумал Москвин, – нужный ты человек, хоть и лезешь часто не в свои дела».
Председателю вдруг вспомнилась одна из самых неприятных докладных записок главы разведки Красной Линии Якова Берзина. Называлась она, кажется, «О станционном сепаратизме, коллаборационизме и ренегатстве некоторой части номенклатуры». В ней утверждалось, что определенные лица, главным образом, завязанные на внешнюю торговлю, из элиты Красной Линии будут стремиться к закреплению своих привилегий. Ради этого номенклатура откажется от коммунистических принципов и рано или поздно сдаст с потрохами Красную Линию своим заклятым врагам – ганзейцам. Мол, коменданты станций только и мечтают, как избавиться от строгого подчинения центральной власти, приватизировать станции и народное имущество, превратившись в полновластных князьков, с пеной у рта отрицающих общее прошлое и орущих что-то вроде: «Комсомольская – не Красная Линия, Комсомольская – это Ганза». За такой несусветный бред председатель буквально готов был расстрелять Берзина. Но потом, как всегда, отошел и просто пожурил разведчика.
– Ладно, иди, Яков, – сказал Москвин, – иди, готовься к празднику. Все проблемы будем решать в следующем году.
Разведчик поднялся и, тихо кашлянув, спросил на прощанье:
– Что делать с предсмертным письмом Феликса Фольгера?
Председатель задумался. В письме упоминался какой-то Кухулин. Может, он даже генномодифицированный, о каких мечтал ведущий ученый Красной Линии профессор Корбут. И еще вроде как он был революционером, в каких-то там деревнях за пределами Москвы устраивал восстания. Тогда почему не пожелал посетить Красную Линию? Считает нас недостаточно революционными? Или даже выродившимися, продавшимися контре?.. Да и зачем нам преобразователь? Все и так неплохо. Стабильность какая-никакая. А он со своей справедливостью устроил бы заварушку…
– А ты точно первым обнаружил труп этого фашиста? – спросил Москвин.
– Уверен, – твердо сказал разведчик, – я лично его обыскивал, никаких следов постороннего присутствия не обнаружил. Труп был еще теплым. Его письмо, разумеется, оказалось в единственном экземпляре. Если только Полянка не шалит…
