– Не ной, Васька, прорвемся, – с веселым отчаянием в голосе сказал рыжебородый. – Ты былину-то свою завершил?
– Завершил, – кивнул скоморох.
– Ну вот и споешь завтра поутру как на стены встанем. Чую я, жарким будет у нас завтра денек. В такой день без былины никак нельзя…
По степи разносился глухой перестук топоров – то горожане продолжали изнутри укреплять приступную стену. А еще зоркие глаза ордынских стрелков разглядели над тыном лица подростков и женщин, с луками и самострелами занявших места погибших дружинников.
Камнемет натужно заскрипел, готовясь принять новую порцию камней.
К стремени коня Субэдэ прикоснулась сухая старческая рука.
– Ты снова пошлешь своих людей на эти стены? – проскрипел знакомый голос.
Субэдэ отрицательно покачал головой.
– Нет, звездочет джехангира. Уже слишком много моих людей полегло под этими стенами. За две луны защитники города наверняка съели все запасы и весь скот, так что теперь нам нет нужды рисковать людьми ради его пустых амбаров. Я камнями сотру в пыль этот город с безопасного расстояния.
Шаман покачал головой.
– Я видел много осад. Каменная стена рушится под ударами камня. Столб из целого дерева толщиной с коня, врытый в землю, лишь шатается, и пока ты перезаряжаешь свою машину, защитники укрепят его с другой стороны. А горючая смесь закончилась еще при осаде Торжка.
Субэдэ скрипнул зубами.
– Мудрец, что бы ты ни говорил, но я выполню волю джехангира. Он сказал – закидай этот город хоть камнями, хоть салом тех жирных и трусливых ублюдков, что боятся лезть на стены…
Внезапно в глазах Субэдэ промелькнуло что-то, похожее на удивление. Он взглянул сначала на старого шамана, потом перевел взгляд на гору ордынских трупов, которые его воины стаскивали на погребальный костер, предоставив тела русских воинов зверям, птицам и вечно голодным рабам.
– Надо же… А ведь порой голову джехангира посещают на удивление мудрые мысли, – пробормотал Субэдэ.
* * *
Ордынцы рубили мертвецов.
Под большими походными котлами, в которых варилось мясо сразу на сотню воинов, полыхали костры. Но сейчас в тех котлах готовилась не конина и не дичь, подстреленная в лесу.
Особое предпочтение отдавалось тучным воинам. И потому чаще всего в котлы летели куски откормленных кешиктенов сменной гвардии – урусы были более жилистыми и почти ни на что не годились.
Защитники крепости с ужасом наблюдали за неслыханным святотатством.
– Что они делают? – спросил изумленный Игнат, обращаясь к последнему из чжурчженей и не очень надеясь на внятный ответ. Дурацкая мысль, что Орда решила перед штурмом плотно пообедать мясом собственных воинов, не помещалась в голове. Но, похоже, это было единственное объяснение.
Ли покачал головой.
– Не думал я, что они додумаются до этого, – пробормотал он.
– До чего?! Своих сожрать?!!
– Они вытапливают жир из мертвецов, – тихо сказал Ли. – Горящий человеческий жир невозможно потушить ничем, пока он не прогорит полностью[153].
Словно в подтверждение его слов длинный хвост требюше взвился в воздух. Большой глиняный горшок взлетел вверх и, оставляя за собой чадящий след, понесся к городу.
Видимо, старик из далекой страны под названием Окситания, успел хорошо пристрелять свою машину. Горшок ударил точно в площадку проезжей башни. Бешеные языки неистового огня взметнулись в небо. Человек в кольчуге, шатаясь, подошел к краю тына, безуспешно пытаясь стряхнуть с рук чужую горящую плоть, и тут же упал навзничь обратно в ревущее пламя, сбитый с ног железной пулей, выпущенной из аркебуза.
Игнат еле слышно застонал от отчаяния.
– Вот изуверы-то! Прощайте, Кузьма да Егор. И Тюря с ними… Вот уж душа-то была безгрешная…
Никто даже не попытался потушить башню – это было невозможно. Верхняя площадка и крыша полыхали, а жидкое пламя стекало по бревенчатой стене, грозя поджечь прилегающие к ней прясла[154].
– Обложить стену мокрыми холстинами! – закричал Игнат. – И приготовить самострелы!
Крыша проезжей башни затрещала и обрушилась внутрь крепости. Мужики бросились к ней с баграми, растаскивать горящие бревна – не дай Бог, соседние избы запалит дьявольское пламя.
Последний из чжурчженей стоял на стене, не обращая внимания на горящую башню. Он молча смотрел, как вновь медленно отходит назад смертоносный хвост ордынской осадной машины. Нет, никаким самострелом не достать до нее. Слишком далеко…
Он повернулся и направился вниз по всходам к камнемету.
– Ты куда, Линя? – окликнул его Игнат. – Не добьет ведь!
Последний из чжурчженей не откликнулся. Игнат досадливо махнул рукой и отвернулся – и без странностей иноземного гостя забот хватало по горло…
Ли подошел к коробу с огненным порошком, вытряхнул из стоящего рядом небольшого сундука оставшийся десяток железных шаров и ополовинил короб, насыпав сундук почти доверху смертоносной черной пылью. После чего Ли вложил в него три снаряженных шара и закрыл крышку. Оставшиеся шары Ли сложил в короб и придвинул его вплотную к камнемету. Пойдут ордынцы на приступ – и машина совершит еще пару-тройку выстрелов «погремушками». А случись чего – достанет и единой искры, чтобы превратить в пыль и сам камнемет, и все живое на уин[155]вокруг нее.
Последний из чжурчженей осторожно, словно ребенка, поднял на руки окованный железными полосами сундук и направился к воротам детинца, над которыми возвышалась маковка княжьего терема…
…Скорбный лик Богородицы с жалостью взирал на коленопреклоненную молодую женщину.
Свет лампады, подвешенной на трех цепочках, плясал на нарисованном лице и казалось, будто из огромных, полных сострадания глаз вот-вот хлынут слезы – случается, что плачут на Руси иконы при виде безграничного человеческого горя.
Истовый шепот несся от искусанных губ, беспокоя пламя лампады.
– Матерь Божия, не за себя прошу – за сына. Убереги от смерти лютой дитя мое, не дай погибнуть от вражьей руки. Пусть не князем, пусть хоть простым человеком проживет он счастливо свою жизнь. Быть может, когда-нибудь донесется до него весть о матери его, о родном городе. Пусть тогда сердцем почувствует он, чья кровь течет в его жилах, пусть не даст он угаснуть памяти о славных русских витязях, погибших за свою землю во славу имени твоего и святой христианской веры…
