Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
Конечно, я не был против работы, но… нет, был! Слово «сад» у меня ассоциировалось с хрипом в горле и горчичными ваннами. Мама рассказывала, что когда она решила приучить меня к коллективу и отдала в двухэтажное здание за высоким забором, то я за месяц успевал побывать там в общей сложности не больше недели, а остальное время валялся дома с бронхитами, стоматитами и отитами. Мне вдруг стало по-настоящему жалко Илюху, который едва оклемался от болячки, а мы опять отдаем его на съедение микробам. Во имя чего? Мы что, голодаем? Или экономика России рухнет без еще одного специалиста по маркетингу? Почему бы не подождать, пока Илья не станет более-менее взрослым человечком, который окажется микробам не по зубам, а потом уже удовлетворять свои амбиции? В ответ на это Инка резко приподнялась на локте, и я проклял все на свете: похоже, со мной собираются устроить серьезный разговор.
– Станет человеком, ты говоришь? А кем за это время стану я? Кухаркой? Посудомойкой? Или дипломированным специалистом по вынесению горшка? Тебе не приходило в голову, что если я не голодаю, это еще не значит, что мне хорошо?
– И чего же тебе не хватает для полного счастья, дорогая?
Признаюсь, я говорил слегка насмешливо, поэтому, отвечая, она обращалась к шкафу с книгами.
– Я должна чувствовать себя человеком.
– А сейчас ты кем себя чувствуешь? Австралопитеком?
– Собакой на цепи. И сижу я на ней уже два года. А мне хочется встать, понимаешь? Такое простое человеческое желание – встать, распрямиться… Выйти наконец из этого треклятого дома, войти в метро и поехать туда, где я буду нужна, где принесу пользу, где смогу целый день общаться с людьми, а не со стенами.
– А мы с Ильей – не люди?
Честно говоря, я был задет по-настоящему. В благодарность за все мой дом окрестили треклятым, а меня с ее же собственным ребенком приравняли к неодушевленным предметам. Теперь и я приподнялся на локте – мне хотелось дать ей достойный отпор.
– Знаешь, почему я никогда не подаю нищим? Потому что считаю, что прежде всего человек должен помогать своим близким. Если я подам рубль-другой каждому пьяному бомжу, то заберу у тебя с Ильей всю свою зарплату. Я считаю, что это противоестественно. А ты рвешься делать деньги какому-то чужому дяде, который и без того хорошо себя чувствует, раз у него есть средства на зарплату маркетологу, и в то же время твой ребенок должен будет жить в стаде из двадцати детей, за которыми никто толком не смотрит, без конца болеть и… неизвестно еще, как с ним будут обращаться!
Инка явно не ожидала от меня такого выступления, да я и сам его от себя не ожидал. Не знаю, что на меня нашло – обычно, вспоминая о своем садике, я вспоминал о нем достаточно равнодушно, но, видимо, чуть поглубже лежал еще один пласт воспоминаний. По ногам у меня вдруг прошел холод – я увидел белые кафельные стены и длинный ряд горшков, на которых сидят дети в возрасте Ильи. Себя я тоже увидел со стороны и еще раз почувствовал, как сильно дует по ногам из приоткрытой форточки. Я, как и все дети, одет в спущенные до пола трусы, в то время как на воспитательнице шерстяные колготки и свитер. Один из моих соседей, не выдерживая холода, начинает хныкать и подпрыгивать вместе с горшком, не имея возможности с него подняться (горшок приклеился к попе), а воспитательница равнодушно отворачивается – экскременты из детей нужно выжать до капли! Мой сосед уже вовсю ревет, а когда я поворачиваюсь к нему, начинает в истерике бить меня по голове; я – единственное, чему он может сейчас отомстить.
– Я больше не могу, – сказала Инна.
Я усмехнулся.
– Я не могу, а ты не понимаешь, потому что ты на работе просто зарабатываешь деньги, а я свою любила. Мне нравилось устраивать всякие шумные события, приглашать туда людей, их заинтересовывать, превращать в наших постоянных клиентов. Экономика России без меня, конечно, не рухнет, но я создавала людям… (Пауза – она задумалась.) Я поняла, что создавала веселье, праздник, часть их жизни. Ведь можно прожить и без книг, картин, музыки, но кто-то же их создает! Как тебе объяснить, что для меня это было то же самое?! Одно мероприятие, второе, третье – и готова симфония!
Я молчал. Она решила добавить жару:
– Вот если бы меня звали Джон Леннон, ты бы не удивлялся тому, что мне хочется работать.
– Не слабо же ты себя оцениваешь!
– Леннон не всегда был звездой мирового масштаба. Я, между прочим, только начинаю. Кстати, когда «Битлы» выпустили «Love Me Do», Леннон был младше или старше меня?
– Понятия не имею. При чем тут «Love Me Do»?
– Потому что это был первый успех. У меня тоже были первые успехи… два года назад. Правда, толпа вокруг не собиралась и фанаты на шею не вешались, но я проворачивала серьезные дела с отличными результатами!
Мысленно я признал, что, несмотря на пафос и бессовестно громкие сравнения, говорит она чистую правду. Действительно, интересно, сколько лет было Леннону в то время… Вряд ли восемнадцать, больше… Значит, успех пришел к нему позже, чем к Инке? Что-то не укладывается в голове!
– Зачем же такой мэтр, как ты, разменивался на зажигалки по телефону?
Она посмотрела в окно.
– Я должна была делать хоть что-нибудь…
В этот момент за стеной закричал Илья. Какое-то время назад мы с Инкой перебрались из родительской спальни в гостиную, и ребенок еще не привык оставаться по ночам один. Кричал он довольно жалобно. Инка не шевелилась.
– Сделай хоть что-нибудь! – резко приказал я. – Пока ты еще не Джон Леннон.
И тут меня в третий раз ударила мысль об оборотне. Глаза у Инки блеснули так, как они могли блеснуть у волка, готового вцепиться мне в шею. Она безмолвно поднялась и отправилась к Илье. На какую-то секунду я испугался за ребенка. Потом разум взял вверх. Но прежде чем Инка вернулась, я все-таки успел увидеть одну страшную картину…
…Среди ночи меня будит резкий свет, ударивший в глаза. Сейчас я бы со сна подумал, что меня привезли на Лубянку и собираются допросить, но двухлетний ребенок не знает слова «Лубянка», не знает понятия «Пятидневка», он чувствует лишь отсутствие родителей, дикий страх и полную беспомощность. Я в ужасе плачу, как и все другие дети. Между кроваток, как фашисты по захваченной деревне, ходят воспитательница с няней и высаживают детей на горшок, чтобы они не описались в постель. Фашисты – это тоже сравнение меня сегодняшнего, для меня тогдашнего они – сама смерть. Когда ко мне подходят, я замолкаю, потому что дыхание перехватывает от страха. Неумолимые руки вытаскивают меня из тепла, я чувствую металлический холод и цепенею, скукоживаясь на горшке. Пока что я жив. Но что дальше?
– На всю группу один такой спокойный, – мимоходом бросает няня воспитательнице.
Тем, которые кричат, легче – они имеют возможность хоть частично выплеснуть страх. Но это я осознаю с большим опозданием – через двадцать лет…
– Значит, так, – сказал я, когда она вернулась, – в сад он ходить не будет. Если тебе невтерпеж, то возьмем няньку, и будешь работать за остатки от ее зарплаты.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
