От разочарования, горя и гнева на глазах у него появились слёзы. Ему стало ясно, что музыка его тётки сработала как наркотик и лишила его здравого смысла. В течение, может быть, нескольких минут он буквально начинал уже влюбляться в эту девушку. Хуже того, мысли его устремились в будущее, он представил её спутницей своей жизни, своего рода аккомпаниатором, который будет поддерживать его и суфлировать ему, когда он будет выступать. В минуту непростительной слабости он представил себе Richard-Wagner-Verband deutscher Frauen[69]и увидел, как Пернилле может встать во главе Хенрик-Блассермановского общества домашних хозяек.
В глубоком разочаровании мысли его отвернулись от неё, обратившись к следующей проблеме: Леоноре Блассерман. Ему было ясно, что он сильно недооценил свою тётку, что она знала о тщательно скрываемой от всех встрече, назначенной на следующий день. У него даже было предположение о том, кто мог стать её информатором. Незадолго до его отъезда в их круг был принят пожилой офицер. Его рекомендовали, потому что все знали, что когда на самом деле взойдёт солнце, одной из главных струн, на которых придётся играть, будут вооружённые силы Его Величества. Но Хенрику в присутствии старого солдата послышался подозрительно свободомыслящий, либеральный скрип, физический и духовный, и вдобавок у него возникло беспокойство, когда он узнал, что тот знаком с семьёй Блассерманов и когда-то был частым гостем в доме его тётки.
Теперь он не сомневался, что свои сведения Леонора получила от этого червивого гнилого яблока, да, он даже заподозрил, а не был ли солдат с самого начала шпионом, сердце его учащённо забилось, и в голове мелькнула мысль о побеге.
И тут он неожиданно улыбнулся. Он вдруг понял, что вставшая перед ним дилемма бросает ему вызов. Вот он оказался между, с одной стороны, реакционным буржуазным, демократическим гуманизмом своей тётки и, с другой стороны, коммунизмом девушки, красной чумой, которая хочет добиться для бессловесного и недостойного пролетариата власти и высокого положения. Победа над этими двумя злыми силами станет великой, исторической задачей национал-социалистов, и сейчас он, Хенрик Блассерман, продемонстрирует, что он в настоящий момент может одержать победу. Только для его ушей в помещение снова вернулась музыка, но на этот раз это были дудки и барабаны, стук лошадиных копыт и кода увертюры к «Вильгельму Теллю» Россини. «Вперёд!» — подумал он, достал из кармана пиджака плоский пакетик, который хранился у его сердца, и выскочил в коридор.
Но девушка последовала за ним. Она сбросила туфли и осталась в чулках, и теперь они стояли в тёмном коридоре, друг перед другом, дрожа от гнева, чего не случалось с самого детства.
— Не ходи за мной! — крикнул Хенрик.
— В книге «Государство и революция», — отозвалась Пернилле холодно и с достоинством, — Ленин призывал нас преследовать социал-шовинистические течения и решительно бороться с ними.
— Я не течение, — заметил Хенрик. — Я приливная волна, я боец фронта.
— А в «Апрельских тезисах», — продолжала девушка как ни в чём не бывало, — Ленин писал, что наш долг вести агитацию как раз среди бойцов фронта.
Хенрик пытался собраться с мыслями. До перестройки спальня его тётки находилась прямо под библиотекой. Но ведь в доме всё изменилось. Он напряжённо пытался вспомнить свои собственные чертежи. И вдруг, что-то вспомнив, твёрдый в вере, но, к сожалению, не в направлении движения, двинулся дальше по коридору.
— Для великих передовых умов, — огрызался он злобно, но тихо, — все ваши туманные рассуждения просто смешны.
— В своей речи, — ответила девушка и тоже непроизвольно понизила голос, — перед центральным комитетом в девятнадцатую годовщину партии Ленин сказал: «Основным условием пропаганды и агитации является её ясность». Когда-нибудь ты поймёшь меня.
5
Теперь Хенрик слышал музыку. Сначала он не мог понять, возникла ли она в его голове или вне её, поскольку события последних часов — не поколебав впрямую его уверенности в себе — заставили его не принимать скоропалительных решений. Но когда они спустились по главной лестнице, звуки усилились, и Хенрик и Пернилле поняли, откуда звучит музыка — она доносилась из большого зала, который, как Хенрик теперь помнил, он оставил в качестве общей комнаты для пациентов, снабдив его только решётками на окнах, решётками, которые были установлены с внутренней стороны на тот случай, если кто-нибудь из стариков окончательно потеряет рассудок и начнёт швыряться инвентарём.
Они узнали музыку. Это была весёлая лёгкая музыка, написанная, несомненно, датским композитором, — бодрая охотничья песня из «Холма эльфов» Кулау.[70]Хенрик смело открыл дверь и вошёл.
Никто не обратил внимания на его появление, потому что зал был полон людей, которые танцевали или сидели у маленьких столиков вдоль стен. Все они, видел Хенрик, были стариками. Наверное, это праздник, устроенный для пациентов. Но, как он заметил, какой-то удивительно не соответствующий правилам праздник, потому что он нигде не видел больничной одежды, которая, как он знал, была утверждена в качестве обязательной для пациентов. Вместо этого танцующие вокруг него демонстрировали элегантность XIX столетия, принятую в высшем обществе. Не было никаких сомнений в том, что все без исключения постарались одеться как на придворный бал. А над всей этой картиной — огромной, колоссальной, раскалённой каплей расплавленного хрусталя — висела люстра в форме груши, которую он так хорошо помнил. Ему вдруг показалось, что он поднял крышку ларца, в котором посреди драгоценностей лежит маленькое солнце, и он замер ослеплённый.
Очнувшись, Хенрик стал пробираться вперёд. Музыка звучала с возвышения, которое, как он вспомнил, присутствовало в его проекте и на котором теперь играли шесть музыкантов, судя по их возрасту, также из числа пациентов. Рядом с этим возвышением сидела Леонора Блассерман.
Словно акула сквозь стайку мальков, Хенрик устремился к своей тётке, и, когда она заметила его, он приветливо кивнул ей, заверяя её, что никто в этом мире — а в особенности какая-то пожилая дама в инвалидной коляске — не сможет одурачить Хенрика Блассермана, архитектора, магистра искусств.
Добравшись до неё, он встал за спинкой её коляски и начал толкать её к выходу.
Но оказалось, что путь ему загородили. Из многочисленных танцующих вдруг выступили несколько мужчин и сомкнулись вокруг него и Леоноры. Оглядев потёртые сюртуки и выцветшие орденские ленточки, Хенрик понял, что эта нелепая охрана состоит из одних пожилых господ.
— Прочь с дороги! — закричал он.
Круг сомкнулся теснее, и лысый старик в белом шейном платке наклонился к нему, держа в руках трость.
— Вы, — обратился он к Хенрику, — достаточно взрослый человек, так что можно ожидать от вас вежливого обращения. Но не настолько взрослый, чтобы это помешало мне задать вам взбучку.
