— Одного я не понимаю, — внезапно спросила Лена, отвлекшись от изучения дырокола современной конструкции, — зачем тебе понадобился пожар в регистраторе? Конечно, мне ничего не стоило его сварганить — едва я бросила сигарету на тряпку в туалете, как все сразу же вспыхнуло, даже бензин не пригодился… Я еле ноги унесла!.. Но все–таки зачем, а?
Я была готова к этому вопросу и могла представить ложь так, чтобы она казалась похожей на правду.
— Это нужно было для твоего же блага, — объяснила я. — Могли быть всякие претензии — к тебе, Лена. Нам нужно было подстраховаться.
Она понятливо кивнула.
— Кстати, а что с Ромшиным? — спросила она, когда я собралась уже уйти. — Где он сейчас?
— В изоляторе, — обернулась я к ней. — Скоро суд.
— И сколько ему дадут?
— Наверное, года два.
— Знаешь… — Крутанувшись на стуле, она ногой задержала его плавное вращение. — Между прочим, мне лично его жалко!
— А мне… — произнесла я, задумавшись.
Задумавшись — о нем. Опять о нем! Постоянно о нем…
Я думала о нем под распахнутым небом полночи, думала, когда лежала без сна с закушенной до крови губой. Я видела его — во сне и наяву. Я узнавала его посадку головы в случайном прохожем, я видела отражение его лица в стекле вагона по дороге на работу. Я думала о нем, когда сидела в его кабинете, когда слушала доклады подчиненных.
— Вы сегодня прекрасно выглядите, Лидия Дмитриевна! — Терехин.
— Заварить вам чаю, Лидия Дмитриевна? — Губасова.
— Вы, как всегда, правы, Лидия Дмитриевна! — Разведенки.
Подобострастное, немного испуганно молчание Попика…
Помнят ли они его, как помню я, — каждое движение, каждую сказанную фразу… Думают ли о нем?
Скорее всего, нет.
Большая Сплетня догорает, корчась в предсмертной агонии.
В курилке умирающим эхом слышатся последние отзвуки издыхающего, отжившего свое монстра:
— Ему припаяли срок условно — сказались превосходные характеристики с места работы и отсутствие судимости…
— А знаешь, кто писал на него характеристику?
— Кто? Эльза небось?
— Ну, Эльза его всегда терпеть не могла! Это Лилеева. А Эльза только подписывала.
— Так вот почему… Правду говорят, старая любовь не ржавеет!
— Да не верю я в эту любовь… Какая любовь, господи? После того как она его утопила?!
— Ну уж, утопила… Он сам утоп! Влез в большую игру с маленьким умишком… Коли бы был поосторожнее, может и выплыл бы, а то возомнил о себе…
— Не, ребята, это Якушева его утопила. А Лилеева — что? Пешка! Она только выполняла чужие указания… Наша–то Леди Ди сейчас, между прочим, — о–го–го! Генеральный директор нефтяной компании. А Лилеева так и умрет в начальниках отдела, если ее раньше с работы не попрут.
— Да уж! В начальники забралась, а ходит все в том же костюме, ездит на метро, как простая секретарша… Так и протрубит до пенсии, как Фирозов, от зарплаты до зарплаты… А вот если бы я… Вот если бы мне…
— Я уезжаю, — произнес Фирозов. — Дом продан, конечно, жалко его…
Он обвел руками и пруд, и мостки, и лужайку с притаившейся под пышным кустом клещевины деревянной лягушкой.
— Жалко, что вы уезжаете! — вздохнула я вполне искренне. — Мне будет не хватать вас. С кем я теперь буду советоваться? Надеюсь, в Ницце вам понравится…
— Вы, Лида, можете хоть каждую неделю прилетать ко мне на Лазурный Берег, а деньги на билет я вам вышлю.
— Спасибо вам, — сказала я, пожимая ему руки. — Если бы не ваши восемь процентов акций… Если бы не ваша доверенность на право голосования от фирмы «F»… То… я даже не знаю…
— То я не заработал бы себе на жизнь в Ницце! — усмехнулся он. — Если бы не мои восемь процентов… Просто игра была бы немного другой!
— И исход ее был бы совсем другим…
— И игроки были бы совершенно другими…
Фирозов улыбнулся:
— Скажите мне, Лида, как вам удалось уговорить Крысанова голосовать на стороне совета директоров? Ведь, кажется, Фукис заплатил ему за лояльность?
— У меня свои методы, — улыбнулась я.
Мы тепло попрощались. Как учитель и ученица, как отец и дочь — отец, которого я не помню.
В темноте все кажется зыбким, предательским, вероломным. Даже произнесенные слова, даже непроизнесенные фразы.
— Ты такая красивая, — говорит он, глядя на меня. Уличный фонарь отбрасывает на пол ровные квадраты света.
Я молчу, как будто ничего не слышу. Не хочу слышать!
— Знаешь, до меня дошло: Дана была ни при чем! Это все придумала ты!
Когда становится прохладно, натягиваю одеяло на грудь.
Может быть, он решит, что я сплю, и замолчит, наконец? Это невыносимо — его голос мешает мне думать о нем, вспоминать его.
— Слушай, Лида, мы с тобой работаем вместе, живем вместе, ну и все такое… У тебя светлая голова… Короче, выходи за меня замуж!
Не веря своим ушам, я сначала недоверчиво улыбаюсь, потом хохочу навзрыд, захлебываясь воздухом и истерично привзвизгивая.
— Ты чего? — удивляется Витек. — Чего я такого сказал?
А я все хохочу, захлебываясь отчаянными слезами, а потом плачу, заливаясь искренним смехом.
Раньше, наверное, лет сто назад я мечтала об этом моменте, как о миге своего триумфа, на самом же деле он оказался обыденным и скучным. Смешным!
Все бы могло быть иначе, если бы не… Если бы не Большая Сплетня!
— Я не понял, ты согласна, что ли? — с обидой спрашивает Витек.
Не знаю, что ему ответить. Пожалуй, для начала надо подумать, надо хорошо, крепко подумать…
И я думаю о нем, глотая невидимые полночные слезы. Со сладчайшей горечью и горчайшей отрадой — как всегда.
ОН
Мне дали два года условно.
«Это еще по–божески», — сказал адвокат, и я счел за благо поверить ему. Особенно кстати, по его мнению, случился пожар, уничтоживший все здание регистратора. Уничтожены были все документы, которые еще не успели изъять для следствия, компьютерные записи — все…
На судью произвел впечатление мой взъерошенный, отчаянный вид, полное признание своей вины и клятвенные заверения, что впредь — никогда и ни за что, ни за какие коврижки!
Я вышел на свободу еще в зале суда. Отец похлопал меня по плечу, мать прослезилась. Мы отправились домой на троллейбусе (машину забрал банк за долги).
— Я открываю еще один автомагазин, — произнес отец. В голосе его вибрировала сдержанная гордость. — Предлагаю тебе стать моим управляющим, сынок. С двумя магазинами мне одному не справиться!
