Странное дело, длинноствольный американский карабин не казался слишком большим в руках Йованки. Ладони у нее были широкие, крепкие. Как у хорошего хирурга или у профессионального стрелка.
– Только помни, нужно попасть в коробку…
Сухие, твердые пальцы легли на мои губы.
– Я знаю.
Она горько усмехнулась. Или мне показалось в сумерках?
– Я бы сам пошел…
Она легонько шлепнула меня по губам:
– Куда тебе, увечному. И давай закроем тему. Темнеет… И если не получится, ты, Малкош, не забудь про Олю. И знаешь, я вот такая. Такая как есть… А еще помни: я тебя никогда не обманывала.
Должно быть, из пещеры увидели шевеление. Загремел автомат. Я так и не успел поцеловать Йованку на прощание. Она уже ползла, шурша травой, а я не решился сказать, что люблю ее… Господи, вот уж не думал и не гадал, что это со мной случится.
Немецкий автомат – он был полегче – я взял в левую руку, «Калашников» Йованки – в правую. «Ну, Малкош, – сказал я себе, – где наша не пропадала, как говорят братья-славяне!..»
Не знаю, как она это сделала, до сих пор понять не могу. Все, что случилось дальше, вспоминается отдельными вспышками. Вспышки выстрелов. Слепяшая боль от удара в бедро. Боль в позвоночнике, от которой искры из глаз посыпались. Стрелял я с колена, так можно было хоть как-то прицелиться. Сначала с двух рук. Потом, когда патроны в «Калашникове» кончились, в поте лица потрудился мой «немец». В поте моего лица, разумеется. Босниец из пещеры отвечал длинными очередями, но, похоже, вслепую, наугад, высунув автомат из амбразуры, то бишь из пролома в стене. Но огонь был настолько интенсивный, что не нарвался я на пулю только чудом. Я ведь и не думал прятаться…
Вспышкой все и кончилось. Гора вдруг подпрыгнула. Ослепительные языки пламени вырвались наружу из ее нутра. Вот тогда и сшиб меня чудовищный огненный поезд, мчавшийся от станции Гора Трех Скелетов – прямиком на тот свет…
Очнулся я от знакомых звуков: кого-то рядом со мной буквально выворачивало наружу. Никогда не думал, что я до такой степени тошнотворный. В голове у меня гудело, в глазах все плыло и подергивалось. Каждая конечность, отрезанная колесами дьявольского локомотива, ощущалась по отдельности. Две руки возникли вдруг непонятно откуда. В одной была фляга, вторая заботливо поправила повязку на моей голове.
– Пей, – сказало нечто смутное, коричнево-красное, понемногу ставшее лицом начальника участка в Црвеной Драге. – Ну, как ты себя чувствуешь?
Чуть позднее я услышал, как, давясь и захлебываясь, пила Йованка. Как она отвечала Недичу почему-то голосом Дороты Ковалек:
– Ничего-ничего, мне уже лучше.
А потом лицо Йованки приблизилось к моему, бледное, смертельно усталое, но такое… родное.
– Кости у тебя вроде бы целы, – сказала Йованка по-польски. – Ничего не болит?
– Все болит, – ответил я, пытаясь поднять голову.
Вокруг шумел лес. Или в голове у меня гудело? Насколько я понял, мы находились на террасе, где нас обстреляли из миномета. У самого ее края. Внизу была пропасть, шелестевшая ночной листвой.
– Вот туда моя голова должна была улететь, – задумчиво поведал сержант Недич. – Предупреждать надо, когда взрывать собираетесь, господа хорошие…
«Господи, – ужаснулся я, – да ведь она же была ближе всех…»
– А ты, ты как?
– Все в порядке, – слабо улыбнулась Йованка. – Меня кинуло на развалины, на стену. Пустяки, пара синяков… Я ведь стреляла лежа, не как некоторые.
– Йезус, ты же могла…
– Могла, – усмехнулась она, – могла и сделала это. Все, проехали!.. Да и не было у нас другого выхода.
Оттуда, где мы находились, был виден участок скалы с пещерами. Только вся вершина, весь каменный пик, освещенный лучами уже севшего за горизонт солнца, выглядел теперь совсем иначе. Йованка помогла мне встать, я сделал несколько неуверенных шагов и встряхнул головой, не веря глазам. Несколько рюкзаков с динамитом совершенно изменили облик чертовой горы. Вся восточная часть вершины вместе с пещерами обрушилась, завалив подножие скалы тысячами тонн камня. Того Печинаца, который был прежде, не стало.
Я присвистнул:
– Что же выходит? Они добились своего: пещера взорвана… Правда, Султану доложить об этом некому.
Мило подошел ближе. В его руке был тот же, переходивший у нас от одного к другому, длинноствольный «макмиллан» без оптики. Передернув затвор, сержант дослал в патронник патрон величиной с небольшой снаряд.
– Ты ошибаешься, капитан. Один из мусульман уцелел. Тот блондин. И правильно сделал: сержанту Недичу есть на кого поохотиться…
Йованка вздрогнула. Лицо у нее посерело, ноги вдруг подогнулись. Я едва успел подхватить ее под руки, а когда поднял голову, увидел перед собой черное дуло калибра 12,7 мм. Сержант Недич, один глаз которого прикрывал мой набрякший кровью платок, целился в меня.
– Спокойно! – Мне доводилось видеть грозного Недича, но еще никогда его голос не был таким ледяным. – И не надо делать глупостей. Это я тебе говорю, сапер.
– Ты что, ошалел?
В ответ прозвучал спокойный голос полицейского:
– Хотел бы я ошибиться, но, увы… Попрошу не делать резких движений. Стрелять буду без предупреждения.
Йованка опустилась на колени. Голова бессильно свисла на грудь. Рана на затылке была почти не видна. Ее скрывали густые черные волосы, припорошенные пылью.
– Что с тобой, Мило?
– Возьми у нее револьвер и медленно положи его на землю. Потом можете сесть. Мы будем говорить… И автомат оттолкни ногой в сторону. Я знаю, что патронов нет, но он тяжелый, им запросто можно проломить голову… А ты, красавица, держи себя в руках, постарайся не терять сознания, разговор будет серьезный. – Голос сержанта и ствол его винтовки поднялись одновременно.
Я готов был убить его. Возможности у меня не было, а потому пришлось подчиниться. Мы с Йованкой сели на землю. Левой рукой я придерживал ее за талию. Мило сунул руку в карман куртки и небрежно бросил нам кусочек картона.
Я уже видел половину этой фотографии в тюремной камере. Парень в мундире на этот раз показался мне постарше, но это был не более чем эффект контраста: девушка, которую он обнимал за плечо, совсем недавно перестала быть девочкой. Была она еще по-детски угловатой, с бантиками в косичках. И тем ни менее я сразу узнал ее.
Недич уже держал винтовку обеими руками.
– Сараево, восемьдесят четвертый год, – сухо сообщил он. – Я нашел подхорунжего, который учился там с этим субчиком. Фамилии он не запомнил, а вот лицо… Такие голубоглазые викинги у нас нечасто встречаются.
Я осторожно покосился на сидевшую со мной рядом Йованку. Да, это была она. И если в восемьдесят четвертом ей было около пятнадцати, значит, выглядела она много моложе своих лет. Вот и сейчас, когда она с детской беспомощностью заплакала, закрыв лицо руками, я увидел вдруг Йованку-подростка, голенастую соплюху, тесно прижавшуюся к брату… Да-да, именно к брату, несмотря на столь разительное несоответствие в цвете волос. Стоило убрать волосы, и сходство не вызывало бы сомнений.
