“ Куда ты меня отчислишь? ” – тоскливо спросил Полетаев.
Он вошел в свою квартиру и прислушался – нет, дома никого не было. Повесил куртку, снял ботинки и прошел на кухню.
Включил телевизор и уже собирался сделать себе бутерброд с салями (Вера по утрам ела фруктовые салаты, Катя тоже, на его еду они смотрели, как на тарантула) и налить свежего пива в высокий прозрачный бокал. Чтобы бокал мгновенно запотел, а он, Полетаев, сделал большой глоток, а потом – глоток поменьше… Но тут он увидел, что у телефона помигивает красная кнопка, и включил автоответчик.
– Борис, – сказала Вера, – будь другом – забери Катюшу. Я не успеваю. Я еще позвоню.
Дочка занималась в театральной студии во Дворце молодежи на “Фрунзенской ”, репетиции у нее заканчивались в семь.
Полетаев посмотрел на часы – без четверти шесть. Он успеет выпить пива и съесть бутерброд.
“Как назывался тот фильм?.. “La totale”! Точно!.. Итак, я герой, а она думает, что я ватный. А на самом деле я герой. Герой, голова с дырой… И нога с дырой… ”
Фильм “La totale” они с Верой смотрели в кинотеатре “Спорт
” тринадцать, наверное, лет тому назад. Главный персонаж был штурмовиком “GIGN”. А жена думала, что он телефонист.
Полетаев с Садовниковым в то время были просто приятели. В кинотеатре “Спорт ” Полетаев с Верой съели водянистый пломбир в никелированных вазочках, в зале держались за руки и, поворачиваясь друг к другу, смеялись.
“Вацек зануда. Но романтик! Он всегда считал, что мэнээс с автоматом – это красиво и правильно. И Садовников тоже романтик. Служака, орел, но романтик. Этот считает, что ранения в бедро и касательное в шею (притом, что второе, кажется, от своих) для интеллигента в четвертом поколении, для меня то есть, тоже нормальны и входят в профессию…
Ох, не люблю я романтиков… “ Романтика, романтика – нехитрая грамматика… ” Никогда не стал бы рассчитывать на романтика. Романтика начинается с хороших книг и горящих глаз, а кончается тем, что убивают самых лучших. И в “Берте ” тогда тоже – куда ни плюнь, попадешь в романтика. Сто шестьдесят романтиков: филфак, журфак, физтех. Альпинисты, каэспэшники, салат в головах – дон
Румата, Роберт Джордан, “ свободные люди в свободной стране ”, “…да поможет нам меч, ибо щит нам уже не поможет… ”. Всякое такое… Половину положили тогда в
Очакове… Городецкий вывозил на вертолетах все, что от
“Берты ” осталось, трупы тоже вывозил. Кто теперь разберет, почему так получилось? Перемирие и тишина, но вдруг тяжелый, совсем, как в первые месяцы, бой в Очакове.
Курсанты, таманцы, чуть ли не морская пехота… Все вперемешку. А ведь уже есть приказ Штаба на отход и расформирование, но в “Берте ” об этом ничего не знают. И армия присягнула парламенту, армейцев отзывают за Садовое кольцо, но таманцы тоже ничего не знают. Все знают, а они не знают!.. Городецкий тоже был романтик. Рассудочный романтик. Он не поверил заверениям штабистов, он прямо на заседании Штаба вытребовал три вертолета и бросился в
Очаково к своему батальону. А батальон уже перемололи в труху… А после – та мутная история с самим Городецким: по всей Москве перемирие и тишина, но вдруг рейд на
Щербаковке обстрелял “ уазик ” со Славой Городецким, и
Слава умер в двадцать девятой больнице. Где тут, скажите, место романтике? ”
По результатам переговоров в Тушине Слава и трое взводных из “Бер ты ” – а “Берта ” была видным батальоном, заслуг за
“Бертой ” было много – должны были войти в серьезную парламентскую комиссию. Комиссия та должна была заняться выяснением всяких интересных вопросов: с чего это вдруг у больших армейцев шале в Завидове, куда уходил семтекс со складов московского округа, как так получилось, что в “ тихом ” районе, где много детских летних лагерей и где, по негласной договоренности, не воевали, были разгромлены и сожжены со всей, естественно, документацией и “ винчестерами ” три, непонятно чьих, таможенных терминала?..
“В моей бездарной стране кровавая мерзость стала тоскливо привыч ной… ” – так говорил Славка Городецкий…
И еще много чего та комиссия должна была узнать. Может, все совпадение? Только говенное какое-то совпадение…
Полетаев положил в карман сигареты и вышел из квартиры. Он спустился по лестнице, прошел через двор и, не торопясь, побрел к Сухаревке. Заморосило, и Полетаев до подбородка поднял “ молнию ” летной кожанки. Вера изредка напоминала ему: купи зонт. Полетаев туманно отвечал: “Руки должны быть свободны… ”
Он подумал, что придется подождать в необъятном вестибюле, пока Катя выйдет. Однажды он зашел в раздевалку, чтобы поторопить Катю. Ни одна из бесштанных пигалиц на него внимания не обратила. А Катя спустя полчаса, уже в метро, затвердела личиком и выговорила ему: это никакая не раздевалка, это грим-уборная, туда нельзя входить, когда хочешь, пусть ты сто раз папа, но это ты ей, Кате, папа, остальным-то ты не папа! Он только развел руками и с тех пор терпеливо ждал в вестибюле.
“Или мои пули… В бедро и в шею. Ну козлы же… Жирные, самодовольные козлы! Приперлись во Внуково – жопастые, уверенные… Прямо из-за стола. Торжество у них, ихнее гэбэшное торжество. Аж восемьдесят пять лет чеке. Юбилей.
Празднуют юбилей чеки… Может, они и холокост празднуют?.. Рыцари, мать их, без страха и укропа…
Отодвинули Садовникова – сами станем командовать, знаем, как… Накомандовали, мрази ”.
Он еще представил, как Катя притворится, что не заметила протянутой ей руки, когда они пойдут к метро. Прежде
Полетаев, не глядя, отводил руку, и Катина ладошка сразу оказывалась в его ладони.
“Что на репетиции? ” – спросит Полетаев.
А Катя возьмет да ответит: “Долго рассказывать ”.
Хоть ты ее лупи после этого.
Это она так ему однажды сказала: “Хоть ты меня лупи! ”
А он ее шлепнул-то раза два за всю ее жизнь.
А во Внукове он мог договориться. Еще не начал, но мог.
Уже чувствовал, что тут можно договориться. Хотя опекаемые – они уже по-настоящему испугались – бились в истерике, то и дело начинали орать, по десятому разу обыскивать. Но они еще не тронули никого, только избили двух грузчиков и толстухе в коричневом пальто, которая стала выть и визжать, досталась затрещина. Но они не стреляли. Они уложили заложников на пол и орали на
Полетаева. Старика в дождевике и молодого парня в джинсовой куртке они убили, когда начался штурм. А пока они столпились вокруг Полетаева. Они надеялись договорить ся – он же видел. Вдруг ему просигналили “ домой ”, и сразу же заработали стрелки – суматошно, часто…
Раздражаться он не умел (Вера считала, что ленился). Да и нелепо было раздражаться, когда Катя отвечала: “Долго рассказывать… ” или “А тебе зачем?.. ”. Это ведь не дочка так говорила, а Вера. Вера на расстоянии тем же мистическим образом управляла Катиным языком, Катиной мимикой. А Полетаев, должно быть, и вправду был ленив.
