так случилось бы с чьим угодно голосом.
– Сегодня ваши услуги мне уже не понадобятся, – отчеканила Фанни и сошла с последней ступеньки.
Все, назад пути нет. Мисс Картрайт буквально вынудила Фанни войти в библиотеку. А чтобы она не воображала, будто хозяйка не представляет, кого там найдет, Фанни произнесла:
– Боюсь, вы рассердили собаку мистера Скеффингтона.
Затем храбро открыла дверь, шагнула через порог и захлопнула дверь за своей спиной.
* * *
Да, в библиотеке был Джоб: седой и скукоженный, как Джордж его и описывал, сидел в дальнем конце вытянутой комнаты, под лампой. Пес уже не лаял, но его поза и блестящие глаза говорили о полной боевой готовности. Тишина потрясла Фанни: она словно специально спустилась теперь, когда они с Джобом были в одном пространстве; покрыла их, как пыль покрывает дела давно минувшие. Фанни застыла на пороге: ей казалось, что перед ней живописное полотно, ибо Джоб не шевелился, а в полумраке горели внимательные собачьи глаза.
Старик, обеими ладонями обхвативший набалдашник трости, столь разнился как с Джобом, которого помнила Фанни, так и с Джобом-призраком, что негодование улетучилось само собой. Да еще эти темные очки: Джордж о них не упомянул, а между тем Джоб никогда не нуждался в очках – его глаза были по-ястребиному зорки (конечно, когда их не затуманивала неизъяснимая любовь к Фанни). Теперь они скрывались за темными стеклами, и Фанни не могла понять, смотрит на нее Джоб или не смотрит, хотя его голова была повернута к ней.
Наверное, смотрит, решила Фанни; не может не смотреть, с такого-то ракурса. Неужели… ох, даже дух занялся… неужели Джоб не понимает, кто перед ним? До остальных тоже не сразу доходило, но чтобы Джоб…
Потрясенная, Фанни не потребовала даже объяснений беспардонного вторжения, ее хватило лишь на то, чтобы пролепетать:
– Джоб?
Пауза казалась бесконечной, но вот раздался голос, которого Фанни не слышала двадцать два года. Тихие звуки тянулись к ней через всю комнату медленно, как бы ощупывая пространство.
– Это Фанни?
«Это Фанни?» На миг она лишилась дара речи. Те, остальные, все до единого, по крайней мере узнали ее, пусть и не смогли скрыть шока, а Джоб, выходит, не узнал?
Фанни сглотнула комок в горле.
– Ты… ты совсем меня не узнаешь?
Последовала еще одна пауза, и Джоб с усилием проговорил:
– Голос принадлежит Фанни.
Она застыла, даже к двери прислонилась в поисках опоры. Голос. С точки зрения Джоба, от нее остался только голос. Джоб предпринял попытку встать. Пес вскочил первым, и Фанни заметила, что петля его шлейки закреплена у Джоба на руке ближе к локтю. Выходит, Джоб опасается, как бы и пес, подобно самой Фанни, подобно ее преемницам, не сбежал от хозяина – немощного и неимущего?
И потом, эти явные трудности с подъемом из кресла. Свободной рукой (в другой была трость) Джоб сначала ощупал подлокотники – где они заканчиваются? Фанни наблюдала, сражаясь с естественным состраданием к столь явной беспомощности. «Так нечестно. Меня на этом не проведешь. Не выйдет. Чтоб я на такой трюк попалась…»
Но когда Джоб запнулся о край ковра, когда выпустил из пальцев трость и неминуемо растянулся бы на полу, если бы бдительный пес рывком не вынудил его плюхнуться обратно в кресло, естественное сострадание взяло верх, и Фанни бросилась на помощь, простирая к Джобу руки.
Но он словно не заметил этого (немыслимо: она, Фанни, простирает руки к Джобу, а он – ноль внимания), хотя его запрокинутое лицо было повернуто к ней. Джоб принял этот странный вид еще в первую секунду, когда услышал, как открылась дверь. Фанни тогда отметила, что он будто весь обращен в слух, а теперь, приблизившись, не столько разглядела, сколько угадала за толстыми темными стеклами очков нечто заставившее ее похолодеть.
– Джоб, – начала она еле уловимым шепотом, – ведь ты же… они ведь не… это невозможно, чтобы ты был…
Слово не шло у Фанни с языка, и Джоб произнес его сам.
– Да, – заговорил он, поникнув головой и очень осторожно, как если бы боялся подпустить малейший намек на жалобу или даже осуждение, – я слепой.
– Но это случилось не в…
Страх проник в комнату, вторгся в безопасный уютный дом на Чарлз-стрит от одного только приближения чудовищного слова, которое Фанни выпалила бы, не останови ее Джоб.
– Тише, тише, – зашептал он в панике.
Паника стала первой эмоцией живого человека, которую явил Джоб. Он завертел головой, будто силился разглядеть, кто там скрывается за креслом, тело его напряглось, настроилось на физические страдания.
Фанни стояла над Джобом, будто окаменевшая, потрясенная подтекстом этих перемен. Жизнь. До сих пор Фанни знала только лицевую сторону жизни, а теперь она открылась ей с исподу. Несколько бесценных месяцев растранжирила она на эгоистичное, инфантильное нытье по поводу утраченной красоты, а Джоба за это время превратили в затравленное животное. И можно ли жить по-прежнему, когда в мире такое творится? Как сохранить рассудок? Способ только один: всю себя отныне и навсегда посвятить врачеванию этих ран. Кто знает – может, они в конце концов и затянутся.
За дверью раздался некий звук – один из характерных для большого дома. Фанни его и не заметила бы, но Джоб от этой мелочи вздрогнул и обеими руками вцепился в подлокотники. И Фанни, разгадав подтекст этого судорожного движения, рухнула на колени и, захлестнутая нежностью и жалостью, обвила Джоба обеими руками, прижала к груди.
– Не бойся, – приговаривала Фанни, удерживая его у самого сердца, чуть ли не укачивая, как ребенка, которого у нее никогда не было. – Они сюда не придут и больше никогда, никогда, никогда тебя не тронут, ведь ты вернулся домой.
Джоб молчал и слушал, слушал настороженно – да только не ее речи. Фанни захлебывалась состраданием, обнимала его, готовая защитить от всякого, кто посмел бы причинить ему новую боль. Четверть века назад Джоб жизнь бы отдал вот за это бессвязное любовное воркование, а сейчас отворачивал голову, поглощенный звуками из-за двери.
Итак, Джоб молчал и слушал – но слушал не Фанни. А бдительный пес, не меняя боевой стойки на более расслабленную позу, изучал их обоих, и горели в полумраке внимательные собачьи глаза.
* * *
Эту сцену Мэнби и застала. И это она, к величайшей своей досаде, стукнула краем подноса в дверь, потому что руки у нее дрожали.
Мэнби давно выработала линию поведения, единственно пригодную для разнообразных ситуаций, в которые столь легко попадала ее госпожа. Линия эта состояла в том, чтобы сохранять невозмутимость.
