меня снова призывал Аидавилль, столица бунтарства в наслаждении и экстаза плоти, и этот властный зов был обращен к глубочайшим пластам моего естества, к абсолюту желания.
«До вечера, поэт пустыни, приходи и докажи», – написала она после того, как на ее утреннее сообщение я ответил: «Все, чего я хочу в данный момент, это чтобы мы повиновались нашему желанию, а я желаю тебя непрерывно, моему желанию уже год, и я каждую ночь жажду его удовлетворить. Я постоянно жажду твоей кожи. Вот уже год, как я бреду по пустыне, и, чтобы утолить эту жажду, мне не хватит одной ночи. Я узнаю тебя всеми своими чувствами, но узнавать недостаточно, надо еще доказать, что я тебя узнал. И я хочу это тебе доказать, даже если ты мне уже поверила».
Д – 2
Этим утром, сообщая о напряженности и вспышках насилия, которых со страхом ожидали 14 сентября, самая популярная газета страны задала на первой полосе роковой вопрос: «Что делать?»
Руководители различных религиозных общин призывали к примирению. Они говорили, что сенегальцы – это сообщество, сплоченное верой в единого Бога. Страна должна молиться за Фатиму Диоп и ее родных. Но самое важное, что сейчас нужно делать – это добиваться мира.
По мнению представителей пропрезидентского большинства, самоубийство Фатимы Диоп не следовало ни политизировать, ни превращать в инструмент для достижения собственных целей. Эта человеческая драма должна будить не гнев, а чувство ответственности. Следует срочно возобновить диалог и, несмотря на политические разногласия, сохранять единство.
Профессиональные оппозиционеры снова и снова повторяли: правительство должно услышать крик народа и осознать свою ответственность за происшедшее. Президент должен подать в отставку и объявить новые выборы. Одним словом, пора вернуться к открытой и честной политике.
Честные граждане читали газеты и терзались сомнениями. Они хотели мира, но накормит ли их мир? Что, если в результате кризиса они получат человеческого достоинства и социальной справедливости больше, чем от вымученного мира, при котором для самых обездоленных ничего не изменится? Вот о какой трагической дилемме размышлял народ. Тут надо было посовещаться со своей подушкой.
Для лидеров Ба Му Сёсс все было однозначно. 14 сентября должно стать первой страницей новой истории. Не написать эту страницу значило бы предать память Фатимы Диоп. «Что делать?» В 1902 году Ленин выпустил политический трактат, использовав этот простой вопрос в качестве его названия. Ответ, который он на него давал, был столь же прост, и его подхватили экстремисты: революционер должен совершить революцию.
А что следовало делать на мой взгляд, взгляд многообещающего молодого писателя, надежды родной литературы? Один радикальный активист Ба Му Сёсс обратился ко мне на моей странице: «Что ты думаешь обо всем этом? Что собираются делать писатели? Вы – голос тех, кто лишен голоса. Почему вы молчите? Не предавайте нас! Во Франции белые говорят о тебе. А что ты говоришь в защиту своей страны?»
У меня было несколько вариантов ответа. «Не приписывай свое мнение другим и говори только за себя, приятель». Я написал это, потом стер. «Может ли один голос выразить мнение всех, кто лишен голоса?» Это я тоже стер. «Говорить от лица группы – значит предавать интересы личности». Стерто. «Заткнись». Стерто. Я не чувствовал за собой права высказываться от имени кого бы то ни было. Мое слово было слишком неуклюжим даже для меня самого, а мой не вполне утвердившийся писательский статус ничего в этом плане не менял. Эпоха вождей, визионеров, пророков, магов, пифий и прочих изысков в духе Виктора Гюго осталась в прошлом. Сегодня надо не указывать путь, а идти за неизвестно кем избранным ими путем, и идти до конца, то есть до предела души – их души или твоей собственной.
Я долго раздумывал, а потом решил не отвечать вообще. Он написал мне еще раз, в личку, говорил, что я – пример для молодых и они нуждаются во мне, в моем слове, в моем энтузиазме. Я снова не ответил. Тогда он опять написал в паблик, под своим предыдущим постом, заглавными буквами: «Вот почему ты никогда не добьешься признания здесь: ты смотришь на нас свысока. Белые могут восхвалять тебя сколько им вздумается, давать тебе все премии, какие им вздумается, писать о тебе в своих главных газетах, но здесь ты ничто. А если ты ничто у себя дома, ты ничто всюду. Ты чужой, ты «домашний негр». Ты никогда не станешь таким, как…» Затем он назвал имена шести или восьми интеллектуалов и писателей, которые, по его мнению, могли претендовать на звание совести нации.
Я лайкнул его комментарий – образец насмешливого высокомерия. Но в глубине души я чувствовал себя задетым. И сердился на себя за то, что придавал всему этому значение. А ведь несколько дней назад я общался с Сигой Д. (мой сегодняшний оппонент, никогда не читавший ее книг, ставил мне ее в пример в числе других писателей-патриотов), чье творчество все целиком было основано на предательстве, даже убийстве этих «нас», родной страны, исконной культуры, надежд, возлагавшихся на нее «своими», собственной национальной идентичности. Такова была цена ее творчества. Я мысленно поставил на свое место Элимана. Что бы он ответил этому типу?
«Когда я спросила гаитянскую поэтессу, пыталась ли она узнать у Элимана, зачем он приехал в Аргентину, она сказала: «Ну конечно же, Corazon. Конечно, в конце концов я спросила, что привело его в Аргентину и что удерживает его там. Вопреки предположению Гомбровича, он не рассердился. Но каменное бесстрастие, отразившееся на его лице, напугало меня больше, чем открытое проявление гнева. Он пристально посмотрел на меня. На лбу у него блеснуло несколько капель пота, другие наползли на брови. Семнадцать секунд – я отсчитала их по стуку секундной стрелки часов, висевших над кроватью, – семнадцать секунд мы оба молчали, затем он произнес: «Опять ты за свое. Я думал, ты знаешь, но я ошибался. Разве ты не расспрашивала обо мне Сабато и Гомбровича, когда я был в отъезде или когда ты виделась с ними без меня?»
Это было в начале 1964 года, вечером, в конце января или в начале февраля. Помню, день был очень жаркий. Мы провели его в маленькой квартирке Элимана при закрытых ставнях, чтобы до наступления вечера сохранить хоть немного прохлады. Когда наконец стало темнеть и температура немного снизилась, мы открыли единственное в комнате окно. Духота чуть спала, хотя на улице не было ни ветерка. Свежесть зависла в поднебесье: ей не давала опуститься невидимая, плотная пелена влаги, загрязнявшая все кругом и приклеивавшая одежду к коже. Пять
