Только я.
Ведь это моя минута.
Впрочем, срок можно сократить: это как с человеческой жизнью; коли очень не терпится посетить ледяные миры, расходуй ресурсы теплого тела (в котором холод – кажущийся), они – не безграничны и быстро иссякнут.
Оттого (по официальной, весьма пошлой и неверной трактовке) старость так похотлива к молодой плоти.
Если бы так просто, не было бы этой истории.
Мой ангел был (мог бы стать – в будущем) «восприимчив, как душевно, так и накожно, это его главная и несомненная сущность. От озноба и до восторга – один шаг. Его легко бросает в озноб. Другого такого собеседника и партнёра на свете нет. Он знает то, чего Вы не сказали и может быть и не сказали бы… если бы он уже не знал! Чтущий только собственную лень, он не желая заставляет Вас быть таким, каким ему удобно («Угодно» здесь неуместно, – ему ничего не угодно.)
Добр? Нет. Ласков? Да.
Ибо доброта – чувство первичное, а он живёт исключительно вторичным, отражённым. Так, вместо доброты – ласковость, любви – расположение, ненависти – уклонение, восторга – любование, участия – сочувствие. Взамен присутствия страсти – отсутствие бесстрастия (пристрастие предчувствия – бесстрастие отсутствия).
Но во всём вторичном он очень силён: перл, первый смычок.
А в любви?» (Цветаева)
– А ведь в любви оба они, ангел и геологиня, лгали – потому, что не могли не лгать и не знали правды: какова она, настоящая любовь, не придуманная (как, кстати, не знаю её и я), – сказал я (из своего будущего).
Мне было можно говорить из будущего. Я (себе) – разрешил «отнимать аромат истины у живого цветка» (перефраз А. А. Блока)
А так же я (себе) – разрешал ускорять и ускорять кармический поезд (из одного вагона), принуждая его превышать допустимые безопасные скорости: чего бояться? У Бога мёртвых нет, но все живы… Но(!) – есть одно особенное «но» в историях с кармическими поездами.
Ежели поезд кармический, следует помнить, что карма – вовсе не душа (с её бессмертием), а исполнение должного (того, что совершится в любом случае, с тобой или без тебя, ибо мироздание ждёт этого совершения).
– Долго ехать, – повторил ангел.
Он сказал правду. Правда, сказанная ангелом, изменила виртуальный мир, и они сразу (без перестука колёс и перехода из одной прижизненной реаинкарнации – то есть из вагона в вагон – в другую приехали в ледяную преисподнюю питерского предновогоднего леса. Точнее, на какой-то в нём полустанок.
– Всего сорок минут ехали, не хнычь, – неприязненно сказала геологиня.
Они вышли из вагона. Она бодрилась. Слабости она не терпела. Пробовала не терпеть. Но, будучи женщиной одинокой и бездетной, и социально не успешной (разве что не только декларируя, но и по убеждению этому перечившей), она бывала слаба и смешна; и нечего было возразить на эту слабость и нелепость.
Разве что: кто без нелепости, пусть первый бросит свой камень
– Если бы ты пришёл вовремя, мы бы уже возвращались.
Он не сказал, что холода от этого меньше не стало бы. Просто холод – начался бы раньше, а вот закончился ли – раньше, да и закончился бы вообще – вопрос. Ибо о происшедшем меж них (или – с ними) сексе они не говорили, хотя не думать о нём не могли. И это оказывалось несколько (не)смешным.
Будучи насмешкою над всем человеческим родом.
«Комедия, как мы уже сказали, есть воспроизведение худших людей, однако не в смысле полной порочности, но поскольку смешное есть часть безобразного: смешное – это некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное; так, чтобы не далеко ходить за примером, комическая маска есть нечто безобразное и искажённое, но без (выражения) страдания.» (опять Аристотель); так в чём же комедийность ситуации?
А в самой её безнадежности – хоть как-то быть разрешённой: не спросит дозволения, а прийти к приемлемому результату. Хватало, впрочем, и того злого факта (из-реки по имени факт: вот я и называл героиню геологиней Маргаритой, а ангела – просто безымянным падшим, ведь стыдно мне лишь за него), что оба моих героя разрешили себе ту глупость, которую они совершили.
«Комическая маска есть нечто безобразное и искажённое, но без (выражения) страдания.» (опять Аристотель) И всё это было бы классикой несомненности, ежели бы исподним комического не оказалась космическая преисподняя, в кою они (мои глупые недолюбовники) сейчас и направлялись.
Зачем им было (так) направляться? Надев комические маски нелепых любовников. В любом случае, такое их взаимное любование (масками друг друга) – ничего не решало. В свой личный ад они вступили даже не вчера, а задолго до своего формального рождения.
Она сказала ему:
– «Люби меня, как тебе угодно, но проявляй это так, как угодно мне. А мне удобно, чтобы я ничего не знал», – то ли уже сказала ему она, то ли (ещё только) – могла бы сказать вослед Цветаевой (мне кажется, или моя геологиня это уже говорила – тоже вослед? Не важно); будем считать, сказала!
Он согласно кивнул.
Он не понимал: она возражает своей личной Смерти (из предыдущих частей мы узнали: Смерть весьма персонифицирована); но (несмотря на персонификацию) – Смерть не есть зло или добро… Она видела: её новоявленный любовник аморфен как облачко; была ли в нём «воля в зле» (или добре)? Никакой!
«Вся прелесть его и вся опасность его в глубочайшей невинности. Вы можете умереть, он не справится о вас в течение месяцев. А потом, растерянно: «Ах, как жаль! Если бы я знал, но я был так занят… Я не знал, что так сразу умирают…» (Цветаева)
Интересное слово: сразу. Для меня в нём три десятка (ещё только будущих) лет и две или три будущих смерти (лично моих); и это ещё немного.
Мужайтесь, дальше будет дальше.
Уже давно было им (а постепенно – всё больше и больше) холодно. Но они демон-стративно крепились. Холод этот был – внешний; до внутренней преисподней было им недалёко, но – взаимное невежество отделило их от неё (напомню – у каждого она –
