Решающий вопрос, пародирую я ее голос, звучит так: почему Джесси застрелилась? Почему?
Мне хочется трогать ее и перемещать лишь по минимуму; я всего лишь отвожу чуть в сторону ее правое колено. При этом все тело перекатывается на несколько сантиметров и оказывается лежащим на животе. И после того как мне парой тычков не удается перевести его в прежнее положение, я решаю довольствоваться тем, что есть. Следовало бы заранее обвести ее по полу мелом, тогда бы я смог потом полностью восстановить прежнюю позицию, в которой она выглядела безупречно, просто безупречно. Сплевываю себе на правую руку, этой слюны мало, подсасываю с внутренней стороны щек, представляя себе при этом лимон, и вот ее уже достаточно, чтобы нормально увлажнить кончики пальцев.
Войти в нее нелегко. Она не издает ни звука, не шевелится, я тоже стараюсь шевелиться как можно меньше, сантиметр туда, сантиметр сюда, я размышляю, не прекратить ли мне, уж больно все это аллегорично: импотент пытается изнасиловать притворяющуюся мертвой. Женщины, похожие на муравьев, смотрят на меня. Смотрит и Жак Ширак — и, как мне кажется, с осуждением. Левая лопатка Лизы неприятно упирается мне в подбородок. И вот как раз в тот самый момент, когда я вдруг проникаю в нее полностью, потому что съехала в сторону какая-то складка кожи, блокировавшая вход, в тот самый момент, когда все становится легко и просто и мне надо бы облегченно вздохнуть, я ни с того ни с сего вспоминаю, как однажды вернулся с работы неожиданно рано и, не обнаружив Джесси ни на кухне, ни в гостиной, поневоле зашел в спальню и увидел, да и то не сразу, как она вскинула голову из постели и щеки у нее были при этом совершенно пунцовые. Она лежала на животе, сунув себе между ног подушку, и я покрепче ухватился за дверной косяк, а она, сделав сперва слабую попытку притвориться спящей, а потом поняв, что это бессмысленно и, более того, смехотворно, села в постели и принялась рассказывать, будто спала и ей приснилось, что она катается на лошадке. Впервые я почувствовал, что по-настоящему злюсь на нее, почувствовал, что я в состоянии сделать ей больно; я покинул комнату, прошел на кухню и принялся готовить ужин. Много позже она вышла и подсела ко мне, понурившаяся и растрепанная, и сколько я ни ломал себе голову, так и не смог придумать, что бы такое сказать, чтобы сбросить напряжение, в котором пребывали мы оба, чтобы мы оба поняли, что ровным счетом ничего не произошло, потому что на самом деле ровным счетом ничего не произошло; просто я до тех пор ни разу не задумывался над тем, что она может заниматься самоудовлетворением, хотя это, собственно говоря, было вполне логично, просто я над этим не задумывался. Я так и не придумал, что бы ей такое сказать, и мы отужинали в молчании.
Все это проносится у меня в голове, пока я лежу на Лизе, глядя на тыльные стороны собственных ладоней, слегка поблескивающие, упираясь пальцами обеих рук ей в ключицы, из-за худобы торчащие наружу, как две рукоятки. Лежу я на ней скорее расслабленно, она тоже расслаблена, мы склеились, как пара отбивных. Я едва шевелюсь, чтобы не выпасть из нее, она вообще не шевелится, я ощущаю неприятную абсурдность ситуации. Ее поблескивающий голый затылок у меня прямо перед глазами, почему она позволяет такое, почему оно ей даже нравится, думаю я, такой слабости просто-напросто не бывает, пока человек и на самом деле не умер, что-то за этим должно таиться, что-то вроде ее когдатошней ледяной ванны. Опыт, поставленный на себе. Должно быть, она еще и бесконечно благодарна мне за то, что я даю ей возможность распробовать до конца ее странный мазохизм. Эта мысль меня радует.
Не за что благодарить, милая Лиза, вежливо говорю я ее затылку.
И все же так продолжаться не может, я сдаюсь, я поднимаюсь с нее, колени у меня натерты грубыми половицами и уже болят.
Она не спит, так я и думал, глаза под ресницами, подобными крышам пагод, смотрят в мою сторону, и я перехватываю ее вороватый взгляд, уже собравшись выйти из «домика». Они с Жаком Шираком лежат впритирку, спасибо хоть не обнявшись. Выхожу на середину двора и раскидываю руки, как Иисус на кресте.
Это было ВСЕ, кричу. Все! Больше мне рассказать тебе нечего. И ни малейшего представления о том, как мы будем убивать время дальше!
Все. Это было волшебное слово. Сезам, откройся. В «домике» что-то опрокидывают, грохот, и вот она в дверях, привалившись к косяку, скрюченная, но на своих ногах. Утренние лучи зеркалят на голом черепе.
Все, переспрашивает она.
Все.
И ничего кроме. Сказать нам друг дружке явно нечего. Она стоит, и не более того, стоит и моргает на солнце, приводит в порядок, должно быть, голову, и хотя приятно видеть ее на своих двоих, мне неуютно при мысли о том, как она отнесется к отсутствию страниц у себя в регистраторе и волос у себя на голове. Выхожу на улицу просто размять ноги. Ночь позади, но небо почему-то не синее, а молочно-белое. Да и солнце куда-то подевалось.
31
ЕВРОПА
Какая-то мамаша заталкивает двоих детишек обратно в подъезд, ретируется и сама. Следующего прохожего я готов встретить с распростертыми объятиями, как собственного убийцу, он, однако же, резко меняет маршрут и переходит на противоположную сторону улицы. На рубашке у меня кровь Клары, и ко всему телу липнут ее чертовы волосы. Косу я вытаскиваю из кармана и выбрасываю в ближайший люк, на ней приходится потоптаться, чтобы продавить ее через решетку. Покончив с этим, возвращаюсь домой.
Она помылась и надела чистую футболку. Черт ее знает, где она ее до сих пор припрятывала. Она сидит на низенькой стене, упершись локтями в колени и подбородком в ладони, каким-то непостижимым образом она кажется белой, страшно белой, как лысый младенчик Христос или один из безъязыких ангелов Джесси. Я жду, пока она не заговорит первой, но такого одолжения она мне не делает.
Лиза, в конце концов заговариваю я сам, ты мне кажешься наваждением, и, поверь, это чувство не из приятных.
У меня, говорит, целое множество не слишком приятных чувств.
И что должно означать это внезапное воскрешение?
Мой голос звучит трезво, как где-нибудь в булочной, и такое ощущение, будто говорю не я, а кто-то другой — и стоящий у меня за спиной, потому что я его не вижу.
Ты же сам сказал, что рассказ закончен, отвечает она.
Хорошо, говорю, попробуем по-другому. А что тогда означает эта игра в Спящую красавицу?
Ах это, говорит. Просто тебе легче управляться с больными. Ты способен довериться только слабым и склонным лишаться чувств. Я поняла это с самого начала. Это было едва ли не первым, что я про тебя поняла.
Я этому, говорю, просто не верю.
Хочешь верь, хочешь не верь, говорит. Но ты действительно рассказал мне ВСЕ?
Я тебя ухайдокал, отвечаю.
Не знаю, говорит, замечаешь ли ты это сам, но все твои попытки кого-нибудь ухайдокать заканчиваются самым плачевным образом. Даже попытка ухайдокать себя самого.
У нее за спиной в траве валяется лопата. Когда я делаю шаг в этом направлении, Лиза поворачивается.
