хрыч!
А вечером это случилось.
И надо же, прямо на Юлиных глазах.
Неизвестно еще, как это на ней скажется.
Сейчас беременная лежала в уголке дивана, поджав колени к округлившемуся животу, укутанная медвежьей шкурой. У нее стучали зубы, хотя она и не плакала.
— Тварь я последняя, — рыдала в кухне Лидия Кузнецова. — Все из-за меня, из-за меня-а!
А произошло это вот как.
Юлька брела домой после объяснения с Андреем Васильевичем. Только что приняли «на ура» ее новую передачу — о старинных книгах. О том, как они переписывались вручную годами, а теперь преступники организуют их похищение из библиотек и книгохранилищ, и эти сокровища гибнут. Но и в самих хранилищах гибнут тоже, потому что там нет для них подходящих условий. Грустный материал, смонтированный, однако, в форме увлекательного детектива. Смотрится на одном дыхании…
Но, похоже, это был последний материал журналистки Синичкиной на НТВ. Живот стал слишком заметным, а происхождение этого изменения комплекции — слишком понятным. Теперь уже никто бы не подумал, что Юлька просто «остепеняется».
В тот же день Андрей Васильевич обвинил ее в подготовке ограбления редакции. А именно: в преступном сокрытии беременности с целью незаконно получить декретные деньги.
— Это же филологический абсурд, Андрей Васильевич! — пыталась бодриться Юля. — Слово «декрет» как раз и означает «закон». В Древнем Риме так назывались постановления императора, консула или сената. Декретное не может быть незаконным.
— Не умничай, Синичкина, это все демагогия. Я не могу разбазаривать общественные деньги. Поищи себе работу на другом канале. Помнится, тебя на ОРТ хотели пригласить…
— Так вы же сами их отшили!
— Отшил. А ты пришей обратно.
Костя, слышавший обрывок разговора, крикнул начальнику в сердцах:
— Кого бы я пришил с наслаждением — так это тебя, недоумок и скупердяй! Юлька для тебя золотая жила, а ты… Сам же рубишь сук, на котором сидишь!
И пока тот пыжился и возмущался, почему вдруг на «ты», Костя в знак солидарности с изгнанной журналисткой положил ему на стол заявление об уходе по собственному желанию:
— Поищи себе другого оператора. Справься на ОРТ — может, там какого-нибудь завалящего уступят…
— Ты меня без ножа… — задохнулся руководитель редакции.
— Без ножа. А значит — неподсуден. Все законно, все декретно!
Юльке было неловко перед Костей:
— Зачем ты?… Не надо таких жертв. Мне это не поможет, а у тебя родители старенькие. Я же знаю, ты им каждый месяц из зарплаты посылаешь…
— Нормалек. Ты что думаешь, я без работы останусь? Обижаешь. Меня тут в «Космополитен» приглашали, фотографом.
— Голых баб снимать?
— А это моя любимая натура, между прочим. Передать бархатистость женской кожи… ммм… персики! А платят в журналах знаешь как!
— Все равно. Мои проблемы — это мои проблемы. Хотя, честно говоря, как с ними расхлебаться — не знаю.
— Подумаем. Тебя проводить?
— Ага.
И он провожал безработную Юльку до дома. Из подземного перехода доносилась аккордеонная музыка — Василий Павлович исполнял теперь исключительно оперную.
И как раз когда они спустились по скользким ступенькам, уже прихваченным осенним ледком, марш из «Аиды» вдруг резко оборвался.
Музыкант, не выпуская инструмента из рук, медленно сползал по кафельной стене.
— Вот пьянь, — неприязненно обсуждали прохожие. — Надерутся и выходят с гармошками, наяривают свой «Шумел камыш». На бутылку сшибают.
— Деда Вася! — скользя и оступаясь, бросилась к соседу Юлька. — Вы опять! Пошли домой, пальцы отморозите.
— Не «Камыш», а Джузеппе Вер… — попытался возразить кому-то старый массовик-затейник, но не успел…
Аккордеон сползал по его затрапезному пальтецу на затоптанный пол и выл, выл, выпуская последнее дыхание из мехов. Так воет собака, почуяв смерть хозяина.
— Костя, «скорую»! — прошептала Юлька.
— Поздно, Юль. Это конец.
Юлька закричала и даже ударила оператора.
— «Скорую», говорю!
— Хорошо.
Они дождались, пока прибыли врачи и констатировали единственное, что можно было констатировать. Тело Василия Павловича положили на носилки и накрыли простыней.
— Не перепутайте, ногами вперед грузите, — предупредил шофер.
— Где уж тут перепутать! — отозвались санитары. — Яснее ясного, не впервой жмура тянуть!
А Юльку Костя принес домой на руках, как беспомощного малого ребенка. Ему пришлось нести еще и аккордеон, который Юля ни за что не хотела оставить там, в подземном переходе. Что ж, такова специфика профессии операторов: им всегда приходится таскать тяжести.
Все, что осталось на грязном полу подземного перехода, — это кепчонка с несколькими монетками и мятыми сотенными бумажками.
Впрочем, содержимое вскоре забрали проходившие мимо мальчишки, а поношенный головной убор выкинули, за ненадобностью.
Хоронили Василия Павловича пышно. Ни покойным генералам, ни усопшим маршалам не доставалось такого оркестра.
В комнате умершего аккордеониста, в ящике комода, обнаружили потрепанную записную книжку, и Юлька позвонила по всем телефонам, занесенным в нее, от А до Я.
И вот за гробом шагали музыканты самых разных профилей: от скрипачей до ложечников. Был даже контрабасист, чей инструмент нес до кладбища, естественно, Костя.
Старая и хромая женщина, работавшая в юности клоунессой, предложила, поднеся ко рту губную гармошку:
— Давайте, ребятки, сбацаем то, чем Вася прославился.
— А чем он прославился? — спросил страдающий 6ронхиальной астмой трубач.
— Ты что, не видел его по телевизору?!
И грянул сборный оркестр вместо похоронного марша другую мелодию, радостную:
А браво, Фигаро, браво-браниссимо!
А, браво, Фигаро, браво-брависсимо!
А, браво, Фигаро, браво-брависсимо,
Браво-брависсимо, тра-ля-ля-ля!
Все блины — символы солнца и бессмертия — были съедены, вся водка выпита. Друзья покойного разошлись, приговаривая:
— Вот и наше поколение начало выкашивать. Скоро, скоро наш черед… Ну и хорошо, жить стало невмоготу…
Катюшка на цыпочках пробралась в опустевшую комнату, тронула пальчиком кнопки аккордеона, но инструмент не отозвался: воздух из него был выпущен.
Лида несмело спросила:
— Юль, а это ничего будет, если Катьку в музыкальную школу отдать, по классу… вот этого?
— Я думаю, это будет правильно, — твердо сказала Юля. — Василий Павлович одобрил бы.
— Вот и я думаю, — приободрилась Лидия. — Не пропадать же такой дорогой вещи!
К ним подошел, шатаясь, пьяненький Боря:
— А че ты разрешения у нее просишь? Комната теперь, по всем правилам, наша. И все, что в комнате, наше. Отгуляем девять дней, сорок дней, а там и заселимся.
— Вот я те щас отгуляю! Гебе только бы повод найти! — ругнулась Лида и отвесила мужу неслабый подзатыльник. Но губы ее сами собой растягивались в довольной улыбке, которую, несмотря на траур, невозможно было скрыть.
Блины — символ солнца и бессмертия. И когда один из людей уходит, другие все-таки остаются жить…
А если уж ты живешь, то неплохо бы разобраться,
