оба лежали неподвижно и безмолвно. Наконец-то между ними установилось полное взаимопонимание. Он не мог спорить с ней, не мог сказать ей, что она убивает его своей красотой, своим потоком простого доверия. Он не будет болтать, не будет говорить о ее честности или своем изумлении при виде ее честности; за все годы, проведенные с Сирарис, он так и не смог заметить ложь, отсутствие честности. Они никогда не будут любовниками, эта мечта исчезла. Но пока он лежал там, он с благоговейным трепетом почувствовал, что рядом с ним появилось новое существо, возможно, сестра, хотя она и приехала с другого конца света.
— Наши дети, — наконец сказал он, — моя дочь, ваш сын...
— Да, — сказала ведьма, — разве это не странно, в высшей степени странно?
Двадцать часов спустя симджанин легонько ткнул его носком ботинка в ребра.
— Просыпайся, дядя, — сказал он.
Исик неуклюже поднялся, моргая. Солнце снова клонилось к закату, но теперь оно садилось над обширным озером, усеянным зелеными кочками и стаями водоплавающих птиц — Болота окаймляли озеро со всех сторон.
В центре озера находилось огромное здание, целиком сложенное из бревен. Сначала Исику показалось, что оно стоит на гигантских сваях. Но нет, оно было на плаву, на нескольких соединенных вместе баржах. Квадратное и простое, четырехэтажное, с рядами окон на двух верхних этажах. Оно напомнило Исику какой-нибудь склад в Этерхорде, дополненный смотровыми башнями по углам, с помощью которых начальство могло бы следить за грузчиками. Множество судов — парусники, весельные лодки, баржи с шестами, каноэ — сновали вокруг него; другие были разбросаны по озеру.
Сутиния стояла на коленях; ветер трепал ее соболиные волосы.
— Обитель, — сказала она. — Для меня прошло уже два года.
— Как вам удалось побывать там, ни разу не увидев мурта? — спросил Исик.
Она улыбнулась.
— К этому озеру ведет много тропинок, — сказала она, — хотя найти их нелегко. Я приезжала сюда из Трот Чересте еще до того, как родились мои дети.
— Э... отшельница здесь уже жила?
Сутиния приподняла бровь:
— Мы привезли сюда Отшельницу, Грегори и я. Это было четырнадцать лет назад.
Когда они подошли ближе, Исик заметил блеск стекла на одной из башен. Линза подзорной трубы. Кто-то внимательно на нас смотрит.
Они завернули за угол. На западной стороне огромного сооружения возвышались широкие ворота, на их железных зубцах отражались последние лучи вечернего солнца.
— Я слышу музыку! — сказала птичка-портной. — Она доносится из-за той арки!
Теперь Исик увидел, что сооружение было открыто в центре: баржи образовывали большой плавучий квадрат, похожий на виллу с водяным внутренним двором. Они приблизились к арке. Праздничный шум, пьянящий стук пианино, запах лука и жарящейся рыбы. Они прошли под железными воротами, и талтури сказал:
— Мы дома.
Сладкое Небесное Древо.
Это было все равно что войти в шумный город в базарный день. Внутренние стены были полностью закрыты балконами: четыре, не прерываясь, шли вкруг всего здания и были переполнены людьми всех видов. Конечно, там было много грубоватых на вид мужчин и женщин-флибустьеров, но были и дети, матери с младенцами на бедрах, беззубые старики, перегнувшиеся через перила. Толпа заполняла причалы и привязанные лодки. Там были развешаны веревки со стиркой, поднимались и опускались ведра для воды; приветственно приподнимались кружки, когда узнавали гребцов. Все были бедны, это было несомненно: детская одежда была сшита из аккуратно сшитых тряпок. Но зима подходила к концу, день был ясный, и еды, казалось, было вдоволь.
— Где ты нашел этого рыбоголового? — крикнул дородный мужчина, жующий сосиску и смотрящий на Исика сверху вниз.
— Он друг капитана Грегори, — крикнул талтури. — Будь повежливее, ты! Он здесь для того, чтобы немного успокоиться и расслабиться.
— И, естественно, Грегори послал с ним свою ведьму, — съязвил другой.
Взгляд Сутинии оборвал смех, но даже в ее глазах промелькнула искорка веселья.
— Никто меня никуда не посылает, как ты хорошо знаешь, — сказала она, — но если у старого Лампи остались пирожки с крабами, скажи ему, чтобы он прислал их в наши комнаты вместе с хлебом и элем.
— Много эля, много хлеба! — закричали их проводники. — И сыр, и масло, и мармелад!
Здесь, по-видимому, все было устроено с помощью криков. Гребцы кричали своим возлюбленным; дети выкрикивали вопросы о муртах; старухи кричали Сутинии, жалуясь на зубную боль и подагру. Чистая анархия, подумал адмирал. Маиса никак не может быть здесь.
Когда они причалили, толпа сомкнулась вокруг них, и Исик испугался, что они окажутся в ловушке и будут болтать до рассвета. Но каким-то образом вскоре он оказался в сырой, простой и совершенно восхитительной каюте на восточной стороне сооружения, нарезая хлеб своим кинжалом, в то время как Сутиния мылась в ванной в конце коридора.
Трут поклевал упавшие крошки.
— Хлеб — это хорошо, — сказал он, — но насекомые — еще лучше. Я пойду на крышу и как следует поем.
— Тогда иди, но будь осторожен, — сказал Исик. — Я оставлю окно открытым.
Птица растворилась в ночи. Когда Сутиния вернулась, они набросились на еду и непринужденно заговорили о своих детях. Они даже немного посмеялись — хотя, конечно, это была маска страха. Исик был ошеломлен, когда она сказала ему, что Неда стала сфванцкором. Но Сутиния только пожала плечами.
— В этом есть какой-то смысл. Неда раньше презирала меня за то, что я не определилась. «Ты наполовину маг, наполовину мать. Кто победит, если ты живешь полу-жизнью?» Что ж, она определилась, это точно.
Она посмотрела на него, очень серьезно:
— Ты должен держаться поближе ко мне, Эберзам. Это хорошие люди, в целом. Как другу Грегори, тебе не причинят вреда и не ограбят. Но они дикие и не всегда мудрые. Они попытаются продать тебе десять тысяч вещей и занять денег; они будут предлагать услуги, которые тебе не нужны. Они пошлют в твою спальню девочек, а если ты откажешься — мальчиков. Они попытаются продать тебе смерть-дым.
Он кивнул:
— Я этого ожидал. Но наркотик есть везде, леди Сутиния. Я не смогу его избежать, если только вы не будете держать меня в клетке.
— Обратись ко мне, когда начнется жажда. Возможно, я смогу вовремя остановить тебя.
— Дикий слон не сможет остановить меня, если я когда-нибудь паду так низко, что снова потянусь за смерть-дымом.
— Ты
