кричали пассажиры о железнодорожниках в шесть утра на перроне, когда в последний момент электричку подали к другому перрону и люди побежали по путям. И вот загаженная усадьба Еропкина на золотой миле Москвы, где когда-то жил Соловьев, работал Платтен и другие видные деятели международного рабочего движения, Коминтерна, были вузы в послереволюционное время. Сосинский – внук Чернова, реэмигрант, работавший в «Москоу ньюс» периода перестройки – нелицеприятно отзывался об МГЛУ и вчерашнем, и сегодняшнем. В особом отделе университета, где я подписывал командировку, меня предупредили: «Не болтайте ничего лишнего. Там будут наши сотрудники». На конференции я силился их разглядеть среди массы некрасивых женщин, решал сложный рекбус.
«Был ли Илья Романович участником войны, Марк Яковлевич? – спрашивала престарелая профессор Т. Марка Блоха (поколения преподавателей английского языка учили зады теоретической грамматики по его учебнику). – По-моему, нет…» Это был идеализм особого рода, когда простота хуже воровства. Родственница рассказывала мне, что поговаривали, что перед эвакуацией он забрал весь сахар и смылся. «Да здравствует Илья Романович!» – говорили они об умершем, и в этом виделось его метафизическое бытие с нами. Я наблюдал за Николаевой. Лицо Николаевой было очень простое. Ее отец – когда-то всесильный мэр Москвы – не успел наворовать. Умер он в собесе, получая пенсию. Лужкову такое и не снилось. Говорила она с ошибками, читала с интонациями средней руки студентки. «Кроме того, что он был крупным ученым, у него был большой охват административной работы… Трудно переоценить значение работ профессора Ильи Романовича в две тысячи девятисотом году – подождите, в две тысячи тысячном году. Он был носителем особой, научной интуиции… – говорилось с ударением на слове научный – не нам чета».
Рокарева. Старая, но милая. Бестолковая, полагавшая, что держит все нити в своих руках, тайная англоманка. Она сделала нелепый доклад о произведении Вульф. Вульф была почему-то названа постмодернистом, много говорилось об эротическом подтексте ее рассказов. При этом закатывались глаза, делалось многозначительное лицо. Киргизия, Украина, Казахстан, Армения – широка география участников нашей конференции. О, да! Престарелый профессор Рох говорил о своих опусах 1984 года: это моя удивительная удача. С годами этот божий одуванчик стал говорить о жизни духа, о семи жизнях текста. Он любил быть наукообразным: выискивал везде интеллективную функцию, диктемы, информемы. В кулуарах суетливо вручал карточки, просил, чтобы пригласили на оппонирование. Травил старые анекдоты: будет хуже, оптимист-пессимист, гимнюк; целовал дамочкам руки, играл в душку-дедушку. «Вы украсили наш президиум как ученый!» – игриво говорила ему старушка Рокарева. «Украсили его также представители армянского сообщества – забыла фамилию». Рокарева изучала эфЭкты чтения: «Слово карнавал абсолютно пригодно в применении к стилистическому анализу. С точки зрения того, что жизнь – смена масок. Безусловно, в этой игре присутствует эротический элемент. Отсюда и долгие прогулки по сельской Англии…». На конференции были представители фонда Фулбрайта. Токарева раздражено выговаривала им: «Трудно сказать, что это такое – Fullbright… Компания? Но слишком много отказов. Так и скажите руководству. Много отказов».
Торговали книгами. Книги продаются на лотке высшей школы. Моя молодая коллега сказала, что хорошо, что хоть где-то они начали продаваться. Приехали какие-то армяне, киргизы. Представляете, какая трата средств республики Армения, демократического Казахстана. Представители бывших союзных республик выступали с нелепыми докладами. Барт и Фуко похожи на анархистские договоры. Рокарева согласно закивала головой. Все трое казахских учеников профессора И.Р. Гальперина носили фамилию баи: Гяур Курдынбаев, Лаура Курманбаева и Роза Байбаева. Баи – значит богатые.
«Я уже оставляла парочку своих монографий в МГЛУ», – скороговоркой говорила профессор из новых, залетевшая из финансовой академии. Выступали иностранцы, очень немудряще на уровне words combine with words. Старушки – божьи одуванчики ударялись по мемуарам: «А какое было это чудное обсуждение – как музыка!» Верно, и голуби тогда какали реже, верилось, и молоко медленнее скисало, и черное море было таким черным, таким соленым.
В выступлениях было все – банальщина и шиза, милая чудинка, откровенная глупость и завиральные идеи, досужие разговоры, мюнхгаузеновские потуги. Настойчиво предлагали купить 474 выпуск научных трудов. Бегло проглядев его, я не пожалел, что у меня не было 473 предыдущих. Это очень хороший выпуск, он посвящен Илье Романовичу. Дальше своего коллектива большинство носа не высовывало. Но и свои ценные труды рекламировали как-то неумело. Это объясняло общее плачевное состояние института.
Большинство докладов были лишены реального материала, неверифицируемы. Ничего не иллюстрировали, были без примеров или содержали детские восторги: «Как хорошо сказал Барт! Об этом Анна Ивановна написала. Это теория Богранда». Кое-что было будто и вовсе не про язык. Надуманные примеры типа the cat is on the mat. Шел, как всегда поиск глубинных смыслов произведения. Было и оскомину набившее родно мелкотемье: Как надо говорить дИскурс или дискУрс, а как же тогда ресурс, конкурс, ракурс…? Одна женщина – из умных и одиноких – задала вопрос по моему докладу: не предвосхищает ли язык социальные явления и не стоит ли, подобно ленинградскому вузу, изучать язык в единстве с мышлением. Я поспешил согласиться, что язык предвосхищает, а не отражает социальные явления. Подумал, пусть будет такая подвижка на пути отхода от материалистической теории отражения. Стоило ли так далеко ездить…
На улице Волхонка, от центра пять минут: литературный памятник участникам институтских капустников
(печатается с сокращениями по изданию: На улице Волхонка, от центра пять минут: литературный памятник участникам институтских капустников / Сост. А.П. Василевич. М.: Советский писатель, 2002. С. 4 – 9, 18 – 25).
От составителя
Множество ярких творческих удач сопутствовали сотрудникам Института языкознания за 50 лет его существования. Но жизнь в Институте не сводилась к одной работе. Одни активно занимались общественной работой – по линии Партии или профсоюза. Другие увлекались спортом, украшая Институт грамотами и кубками. К праздникам вывешивалась стенгазета «Языковед». А еще были «вечера отдыха» с танцами и застольем, в том числе, включавшем изысканные национальные блюда собственного приготовления. Но венцом общественной активности были, все-таки, капустники. Им и посвящено настоящее издание.
С грустью слушаю единственную запись нашего капустника, сделанную «на гастролях», в Институте русского языка. Конечно, многие шутки безнадежно устарели, но как все-таки приятно погрузиться в ту уникальную атмосферу праздника, когда полный зал ловит каждое наше слово, и мы знаем, что все остроты будут поняты и оценены, и мы немножко звезды, и мы «отрываемся» на полную катушку. В этой записи главное – не текст, а реакция зала.
Капустники ставились примерно раз в год, чаще
