и Шон повторил.
Усвоив и вторую порцию, я смогла уже связно думать и говорить.
– Ты был поблизости?
– Да, я был настроен на тебя, и вдруг ты пропала.
– Это Кения, его Кисс родила… как бы. А я доделала.
– Черный фамилиар. Теперь тебе есть, кому отдать свой стилет.
– Я надеюсь, – устало произнесла я.
– Или этой ночью, или никогда, – вдруг произнес Страж и я в ужасе уставилась на него. Я ж пустая, нет, ПУСТАЯ, и я еще не знаю точно, как это сделать.
– Пати, я… – начал Шон.
– Нет, – я покачала головой, – Заёмная сила тут не годится, да и не справлюсь я сейчас с ней.
Я подумала и решилась.
– Этой ночью, – сообщила я Стражу.
Кое-что складывалось в голове. Если я смогу вспомнить детство, маму и Календулу, то получу доступ к внутреннему резерву. Счастье – моя сила, и воспоминания о нем – мой внутренний источник. Жаль, что я от него отрезана.
А вспомнить мне помогут вчерашние расспросы Франса. Забравшись на диван, я легла и расслабилась, попросив никого не прикасаться ко мне.
Для начала надо определиться с опорами – в данном случае, что мне нравится, что несет радость и успокоение.
Флерсы… Ресторан… Мужчины-источники… Банковский счет… Это все из взрослой жизни – неяркое, половинчатое.
Самое яркое и нужное – видение-воспоминание, пришедшее ко мне во время боя с Абшойлихом. И еще одно – когда спасала умирающего Лиана. До того момента я не любила запах яблок и календулы – он нес глубоко упрятанную боль, но теперь… Теперь можно перестать бояться боли, всё самое страшное свершилось – я узнала, поняла и не сдержалась. Теперь можно и нужно забрать всё – и боль и радость.
Четко восстановив уже всплывшие эпизоды, зацепившись за них, как за якорь, я нырнула вглубь, в прошлое.
36
Мама пахнет спелым яблоком, папа календулой…
Календула такой красивый… не как флерс, а как мужчина, сильный и спокойный. Волосы всех оттенков желтого и оранжевого – как лепестки. Глаза искрящиеся, коричнево-бордовые, как сердцевинка зрелого цветка….
Мне очень нравится играть с его волосами, на ощупь они такие же, как лепестки календулы, и я жалею, что они короткие – даже до плеч не доходят. Вот если бы они были длинные, как у мамы – это было бы дивно. Я повторяю это, наверное, в сотый раз, он смеется и в который раз уверяет, что отращивает волосы для меня и мамы. Я восхищаюсь его крыльями, но знаю, что их нельзя трогать, ему щекотно и не нравится. Пожалуй, это единственное, что ему не нравится, и я не трогаю, я только смотрю….
Мама с распущенными черными вьющимися волосами, белокожая, с нежным румянцем и ямочками на щеках, глаза зеленые, как молодая листва, а губы розово-красные, как спелое яблоко. Но она чего-то боится, хотя старается этого не показывать. Только когда она смотрит на нас, страх из глаз уходит и видна тихая радость.
– Я тебя погубил.
– Я сама это выбрала и счастлива. Пусть у нас есть лишь это лето, но я счастлива. Впервые в жизни. Будем надеяться на милость Света и Тени.
Этот диалог я слышала не раз. «Я тебя погубил…» А мама каждый раз отвечала по-разному, и они долго стояли, обнявшись, или целовались.
Мама… Моя бесстрашная мама… Надо вспомнить всё. Как бы ни было больно. Я должна знать и помнить.
Вот, Календула отдал мне силу….
– Ну вот, малышка, тот, что в голове, поможет тебе слышать нас и близких по крови и силе. А тот, что в сердце – просто резерв на крайний случай.
И передал на руки маме, та, мягко опустив меня на землю, обняла Календулу будто хотела слиться, стать с ним единым целым.
– Любимая, выживи. Об одном прошу, об одном умоляю – останься в живых.
– Я сделаю всё, чтобы спасти нашего сына, – клянется мать.
– И малышку Пати, – подсказывает флерс.
– И малышку Пати, – послушно повторяет мама, – Календула, беги с нами! – рыдания вырвались вместе с мольбой.
Флерс лишь покачал головой и нежно поцеловал ее в лоб.
– Бегите. Пати, уводи маму.
Я послушно взяла безвольную маму за руку и потащила в лес, она шла, обернувшись назад, а я тащила ее вперед, меня гнал страх.
– Мама, пожалуйста… Мама, пожалуйста… – я сама не знала, о чем ее прошу.
Но как только деревья сомкнулись за нами, она всхлипнула и будто вспомнила обо мне.
– Запрыгивай мне на плечи и держись.
Я так и сделала, повисла на ней, вцепившись руками и ногами, а она понеслась, как будто я ничего не весила.
Перед глазами все слилось… И вдруг она упала и разрыдалась.
– Не могу! Не могу без него! Он убьет его… Убьет. Не пощадит. Он страшный… Календула! – и она дернулась бежать назад.
Я вцепилась ей в подол.
– Мама, а как же братик?
Она упала и дико посмотрела на меня, а потом приблизилась и поцеловала.
– Ты умница, доченька. Да. Я клялась. Я сдержу. Он будет жить в сыне, – тихо говорила она себе, будто уговаривала.
– Куда мы бежим?
– На поляну к трем дубам. Мы скроемся в ветвях, и нас никто не найдет до самой зимы. Недалеко от той поляны есть дикие яблоньки, сестрички мои молчаливые.
Только мы уже не бежали, мы еле шли. Мама смотрела и будто не видела тропки, мыслями она была далеко отсюда.
Вдруг ее лицо исказил ужас, она запнулась и упала на колени, застыв глядя перед собой, прижимая ладони к лицу.
Я бросилась к ней и увидела…
Календула стоял на коленях, опустив голову, но его поза была спокойной, а не раболепной. Мужчина в богатых одеждах вынул шпагу из ножен и взмахнул ею… Полетели белые искры и ошметки крыльев… Раз. Раз. Еще раз! Мама вскрикивала и вздрагивала, будто это ее крылья сейчас методично кромсают на куски.
– Где они? Ничтожество!
Календула прятал лицо в ладонях, будто хотел остановить слезы и стоны, а может, он пытался выгнать маму из своей головы. Вдруг ладони убрали от лица, а голову вздернули. Мы увидели его. Красивого, властного и злого… Безумного.
– Говори! – и сталь оказалась перед нашими глазами.
– Нет! Нет! Нет!
