Наоми
ЗА ВРЕМЯ ОТСУТСТВИЯ Вашаки успевает выпасть снег, двухдневный дружеский визит вождя в лагерь Покателло растягивается на пять дней. Когда отряд возвращается, мы с Джоном идем в вигвам вождя пообедать и узнать новости. Ханаби говорит, что Ульф потолстел, надувает щеки, изображая его, и крепко меня обнимает. Она явно рада за меня. Визит ее успокоил. Ее собственная дочь успела подрасти с нашей первой встречи у Грин-Ривер, и теперь вовсю ползает по вигваму, развлекая нас, пока мужчины заняты разговором. Вождь Вашаки тоже спокоен, даже весел и долго не отпускает нас из своего жилища.
Когда мы возвращаемся к себе, Джон пересказывает мне свой разговор с Вашаки. Вождь уверен, что зимой нас ждет мирное соседство.
– Он говорит, Биагви и Веда, может, даже принесут Волчьего Мальчика – Иса Туинеппе, – чтобы ты могла с ним увидеться, – помедлив, добавляет Джон, вглядываясь в мое лицо потемневшими от напряжения глазами.
– Они зовут его Волчьим Мальчиком? – изумляюсь я.
– Так мне сказал Вашаки.
– Иса туинеппе, – повторяю я. Эти звуки приносят мне утешение. – Он остался Ульфом.
– Да. Он остался Ульфом.
Это хорошие новости, и я благодарна за них, несмотря ни на что. Я пытаюсь сказать спасибо Вашаки, кое-как выговаривая слова, которые мне помог выучить Джон.
Вождь выслушивает меня и кивает.
– Наоми гахни, – говорит он. – Джон гахни.
По словам Джона, Вашаки хочет сказать, что в его племени для нас всегда найдется место, пока нам это нужно. Может, это и есть ответ на мой вопрос. Я просила маму указать мне путь. Может, нам суждено остаться с Вашаки… Навсегда.
Темные зимние дни тянутся долго. Джон расставляет капканы и много гуляет по снегу. Ему тяжело постоянно находиться в стенах вигвама. Иногда по вечерам он рассматривает свою карту с маршрутами переселенцев, прослеживая наш путь из Сент-Джо.
– Надеюсь, Эбботт напишет Дженни и моему отцу, – вздыхает он. – Дженни говорила, что он тоскует, когда я уезжаю. Я сначала не поверил. Но теперь я многое понял и не хочу, чтобы он тосковал, не зная, где я. И твои братья тоже не должны мучиться в неведении. Когда придет весна… нам… придется отправиться к ним. Ты ведь это понимаешь, правда?
Я понимаю. И не знаю, как найду в себе силы просто взять и уехать.
– Мы можем вернуться позже. Жить с племенем и присматривать за Ульфом… – Его голос беспомощно угасает. – Или, может, подождем, пока он немного подрастет… И заберем его.
– Силой? – шепотом спрашиваю я.
Я с трудом представляю, как мы вдвоем ворвемся в лагерь Покателло с ружьями в руках. Мое воображение рисует Джона, залитого кровью, как после убийства Магвича. Он уже убивал ради меня. Эта мысль потрясает меня до глубины души, и мы больше не заговариваем об этом.
Я снова вернулась к рисованию, изображая лица на шкурах. Я нарисовала немало семей прямо на стенах их вигвамов. Бумаги у меня нет. Моего блокнота в сумочке не оказалось, а те листы, что лежат внутри, уже изрисованы. Ханаби не просит у меня лица. Ей нравятся деревья и животные, поэтому я украшаю вход и пол ее жилища узором. Волки, олени, лошади и птицы. Дочь Ханаби пачкается в краске, и я включаю отпечаток ее руки в узор. Вашаки наблюдает за мной и однажды вечером просит Джона поработать переводчиком, чтобы я могла нарисовать его сон. Он приносит мне большую оленью шкуру и садится на пол нашего вигвама, скрестив ноги и серьезно глядя на меня.
– Он не хочет расстраивать мать и Ханаби. И свой народ. Поэтому ты нарисуешь это, но только для него.
Я киваю, и Джон передает ему мое согласие, но Вашаки как будто никак не может решиться. После недолгого молчания он продолжает.
– Он не понимает это видение. Не до конца. Ему оно кажется странным. Он может описать словами лишь часть того, что видел, – говорит Джон.
– Моя мать тоже видела такие сны, – говорю я, а Джон переводит. – По-моему, она тоже до конца их не понимала. Ей приснился Джон еще до того, как мы встретились. И еще ей снилось, как другая женщина – индейская женщина – кормит Ульфа. Моя мать предвидела все это. – Я поднимаю руки, как бы указывая на свое положение. Свой путь. – Она знала, что нас ждет… Ждут испытания.
Вашаки слушает Джона, но смотрит на меня, когда я говорю.
– Она не бежала от судьбы, – произносит Вашаки.
Я медленно качаю головой:
– Нет. Она всегда… сохраняла присутствие духа. Всегда стремилась к… трансценденции.
У Джона долго не выходит это перевести. Трудно объяснить, что такое трансценденция. Несколько минут они с Вашаки оживленно переговариваются, но я не понимаю ни слова.
– Вашаки хочет знать, как ей это удавалось, – говорит Джон, поворачиваясь ко мне.
«Разве ты злишься на птицу за то, что она может летать? Или на лошадь за ее стать? Или на медведя за его острые зубы и когти? За то, что он больше тебя? Сильнее? Этого не изменить, даже если уничтожить все, что ненавидишь. Ты все равно не станешь ни медведем, ни птицей, ни лошадью. Ненависть к мужчинам не поможет тебе стать мужчиной. Ненависть к своей утробе и груди, к слабости собственного тела не поможет тебе от них избавиться. Ты все равно будешь женщиной. Ненависть никогда ничего не исправит».
Мамин голос звучит у меня в голове, будто она снова рядом и делится со мной своей простой мудростью. Я передаю Вашаки то, что она сказала мне.
– Мама говорила, что трансценденция – это когда мы возвышаемся над тем, что не можем изменить, – добавляю я.
– Как узнать, что можно изменить, а что нет? – передает Джон вопрос Вашаки.
Я качаю головой. Ответ мне неизвестен.
