Последние двое суток Эдмунд не думал ни о чем, кроме того момента, когда встретится с человеком, предавшим его, разбившим узы многолетней дружбы, наставившим ему рога, выдавшим своего ублюдка за его дитя. Теперь же остановился на вершине холма, глядя вниз, на равнину и чужой лагерь. Никто из спутников понятия не имел, почему он преследует Гая де Жерве с такой безумной скоростью, но вызов нельзя бросить с глазу на глаз. Можно ли сделать это, не выдав постыдной правды? Правды, которую, если это только возможно, он сохранит в душе?
В душистом вечернем воздухе разливались соблазнительные ароматы жареного мяса. Но лорд де Жерве, ни на что не обращая внимания, погруженный в невеселые мысли, прогуливался у реки, лишь изредка отмахиваясь от комаров. Он видел спускавшихся с холма всадников, но закатное солнце било в глаза, и разглядеть герб на знамени оказалось невозможно. Впрочем, отряд был совсем небольшим, если только за ним не идет целое войско. Если это просто путешественники, следует оказать им гостеприимство; предложить ужин и защиту его часовых.
Гай недовольно поморщился. Последние дни он предпочитал одиночество, избегая даже своих рыцарей. И совсем не спешил в Кале, пытаясь оттянуть окончательную разлуку с Магдаленой и дочерью, которые останутся во Франции, если только Джон Гонт не призовет их домой.
Но даже возвращение любимых не принесет ничего, кроме сердечной боли. Вряд ли он снова способен вынести страдания, постигшие его при известии о приезде Эдмунда, держаться на расстоянии от Магдалены, изображая суровость и равнодушие. Когда Магдалена была еще ребенком, они были близки, маленькая девочка и снисходительный опекун, но с тех пор она стала прекрасной юной женщиной, и он еще тоже не стар, а на всякую фамильярность окружающие посмотрят косо. Так что же остается? Сухие, официальные отношения? Уж лучше не видеться вообще!
Он остановился и повернул к лагерю, навстречу гостям. Как только он вернется, попросит у герцогини Констанцы руки леди Мод Уайзфорд, если только та еще не обручена. Он заронит свое семя в ее лоно, ночь за ночью станет брать покорное, тупое, жирное тело и постарается забыть трепетное, чарующее существо и сладостную чувственность, лукаво приоткрытые красные губы, темнеющие от страсти серые глаза, густые соболиные волосы, переливчатыми волнами спадающие до колен. И постарается загнать в самый дальний угол души воспоминания о сероглазой малышке с пухлыми кулачками, которую держал в момент рождения.
Он рассеянно взглянул в сторону вновь прибывших. На трубе герольда реял сокол де Брессе, ясно видимый в сумеречном свете. Эдмунд, ехавший во главе, был в черно-золотом юпоне, надетом поверх доспехов. Рука застыла на рукояти меча, и во всей посадке было нечто такое, что Гай немедленно распознал как признак молодости и искренности: настоятельная, поспешная решимость идеалиста покарать зло, не заботясь о последствиях, совершенно не существенных для его жизненно важной, благородной, самолично взятой на себя миссии.
Гай понял, почему он явился. Существует только одно объяснение. Он не ведал, откуда Эдмунд узнал тайну, заставившую его пуститься в отчаянную скачку, но чувствовал одно: необходимо опередить молодого человека, прежде чем тот успеет натворить бед.
Приблизившийся герольд протрубил сигнал, оповещая о прибытии гостей. Их немедленно узнали, и конюхи подбежали, чтобы взять поводья.
Гай спокойно направился к ним. Эдмунд буквально слетел со взмыленного коня и стал оглядываться, безумными глазами выискивая соперника. Гай наскоро оценил состояние лошадей, вид покрытого пылью измученного Эдмунда и его спутников. Холодное спокойствие, как всегда перед битвой, окутало его. Ему предстояло сражение, грандиознее которого еще не приходилось выдерживать. Но он должен победить ради Эдмунда, Магдалены и маленькой Зои.
Сердце билось медленно и ровно, мышцы расслабились в готовности собраться и выдержать самое страшное напряжение.
— Доброго тебе вечера, Эдмунд, — произнес он, вступая в круг.
Эдмунд круто развернулся. Глаза сверкнули, как у бешеного волка, губы превратились в тонкую нитку, на лице прорезались глубокие морщины усталости, как у человека, истощившего себя эмоционально и физически. Ничего не ответив, он принялся возиться с застежкой латной перчатки. Остальные непонимающе воззрились на него.
— Нет! — прозвенел голос Гая во внезапно наступившей тишине. И так велика была сила его власти, что пальцы Эдмунда на секунду замерли. Он мотнул головой, словно ослепленный, но опять взялся за перчатку. — Я сказал — нет!
Эдмунд немного пришел в себя. Старая привычка разогнала туман злобы, привычка подчиняться этому голосу, привычка доверять этому голосу.
— Не будь дураком! — воскликнул Гай все с той же силой. — Пойдем со мной.
И, не останавливаясь, чтобы удостовериться в послушании, он повернулся, вышел из застывшего круга людей и направился к реке.
Эдмунд нерешительно замялся. Вряд ли можно швырнуть перчатку человеку в спину. Оглядев собравшихся, он понял, что они знают о его намерении. Сорвав перчатку, он почти побежал за Гаем де Жерве, чья широкая спина, посадка золотисто-рыжей головы, легкая стремительная походка, все такое знакомое, часто давали ему уверенность и бодрость во времена сомнений и опасности.
Отойдя подальше от любопытных глаз и ушей, Гай остановился, дожидаясь Эдмунда. Тот, задыхаясь, размахнулся и швырнул покрытую серебряными пластинами перчатку к ногам соперника.
— Ты уронил перчатку, Эдмунд, — негромко заметил Гай и зашагал дальше, словно брошенная перчатка была не более чем оброненной щепкой. Но Эдмунд остался на месте.
— Ты предал меня! — объявил он, тревожа тихий вечерний воздух.
Гай помедлил. Потом, не оборачиваясь, скомандовал:
— Подними перчатку, Эдмунд.
— Ты отказываешься принять мой вызов?
Для рыцаря подобное было немыслимо и считалось нарушением всех законов чести.
Гай, продолжая стоять спиной к Эдмунду, негромко, но отчетливо объяснил:
— Когда ты услышишь все, что я хочу сказать, можешь повторить свой вызов. И я его приму. А пока подними перчатку.
Опустошенный, потерявший былой запал, неожиданно лишенный святой цели, твердого сознания собственной правоты и права на месть, Эдмунд нагнулся, чтобы поднять перчатку.
Только тогда Гай повернулся. В глазах его светились неизбывная грусть и глубочайшее сострадание к измученному, сбитому с толку, исстрадавшемуся молодому человеку. Но больше он ничем не выказал своих чувств.
— Ты слишком устал, чтобы спокойно выслушать меня и обсудить сказанное, не наделав глупостей. Ты и твои спутники поужинаете и отдохнете. А утром мы потолкуем.
— Я не преломлю хлеба за твоим столом, — брезгливо бросил Эдмунд. — Ты сделал из моей жены шлюху.
Гай грустно покачал головой.
— Ты ничего не добьешься своей горячностью, Эдмунд. Завтра можешь назвать свою жену шлюхой и вызвать меня на бой, но не сейчас. Понятно?!
