Мы уже подъезжали к Дубровнику, когда нас наконец нагнала гроза – какая-то вялая, несерьезная. Впрочем, и такой вполне хватило бы для полного счастья, если бы она разразилась раньше. Когда мы ждали помощи на мысе. Но, по крайней мере, стало легче дышать.
Когда мы пришли в приемный покой, Глеба как раз повезли на томографию, и нам предложили подождать.
- Принести тебе что-нибудь? – предложил Бранко. – Еда здесь так себе, но кофе можно выпить.
Я отказалась, он принес себе стаканчик кофе. Время тянулось страшно медленно, и мне хотелось хоть чем-то его заполнить, но я никак не могла придумать тему для разговора, а Бранко молчал, глядя себе под ноги.
- Скажи, - решилась я, - а ты хорошо знал отца Глеба?
- Нет, - удивленно посмотрел на меня Бранко. – Я его и видел-то всего раза два. А что?
- Да нет, ничего. Просто… Я подумала, эта девочка, Майя – она все время повторяла, что он испортил жизнь ее бабушке, а заодно матери и ей самой. Глеб мне рассказывал, что его отец хотел жениться на девушке из Дубровника, но она вдруг ему отказала, хотя была беременна. Глеб сначала думал, что в этом была какая-то тайна, но потом предположил, что все дело было просто в тяжелом характере.
- Вот ты о чем… - вздохнул Бранко. – Да, Ника, характер у него был… Я, конечно, знаю только по разговорам. Что-то от Глеба, хотя он вообще никогда не любил жаловаться. Что-то от своих родителей. Но один эпизод запомнил. Глеб гостил у нас после третьего класса, и отец приехал забрать его домой. На машине. Глеб то ли не собрал вещи, то ли не все собрал, и отец устроил ему выволочку, при мне, при моей бабушке, двоюродном брате. Он не ругался, а долго-долго ему выговаривал, что он безответственный, бестолковый, что из-за него они теряют время. Да за это время можно было пять раз собраться. Мне тогда было здорово неловко, Глебу тем более. Знаешь, Ника, когда мы учились в школе, Глеб всегда с неохотой домой ездил на выходные. Хотя это было раз в месяц, и он скучал по матери.
Бранко встал, выбросил в урну стаканчик, прошел по коридору туда-сюда, снова сел рядом со мной на диван.
- Только не говори ему, что мы с тобой об этом говорили, ладно? Глеб в детстве был таким… не могу вспомнить, как по-русски. Не трусливым, а как это? Пугливым? Нет. Запуганным? Робким? Вот, нерешительным. Как-то так. Совсем не таким, как сейчас. Мы вообще были хулиганами, но ему всегда было трудно на что-то решиться. На какое-то безобразие. Как будто каждый раз думал, что об этом скажет отец, не попадет ли от него. Они уехали в Россию в девяносто третьем. А снова мы встретились только через девять лет. Его отца уже не было. И Глеб… он стал совсем другим. Хотя, знаешь, иногда в нем что-то такое бывает… прежнее.
- Я очень долго жила с таким человеком, Бранко, - сказала я. – С таким, как отец Глеба. Так что мне все это хорошо знакомо. И понятно. Как только он умудрился из всего это выбраться?
- Трудно сказать, Ника. Какое-то упрямство или упорство в нем было всегда, наверно, отцу просто не удалось его сломать до конца. И еще что-то от матери. И потом… Не знаю, рассказывал он тебе или нет, но ведь мы с ним выросли на войне.
- В каком смысле? – не поняла я.
- В самом прямом. Начало девяностых. Развал Югославии. Гражданская война. За границей очень многие думают, что война на Балканах была только в конце девяностых. Когда НАТО бомбили Белград. А на самом деле… Мы подоспели как раз к самому началу - вернулись из Чехии в девяностом. Но жили-то мы в Сербии. Мы – хорваты! Тебе этого не понять, не обижайся.
- Нет, - я покачала головой. – Глеб почти ничего не говорил об этом. Ну, может, мимоходом, парой слов. Я на пять лет вас младше, так что помню только то, что было позже, у всех на слуху, в новостях. Тогда действительно показывали по телевизору, как бомбят Белград. Ну, Косово, суд над Милошевичем – это тоже помню.
- Косово, Белград… - с горечью повторил Бранко. – Хорватская война была в начале девяностых. Знаешь, как мы ее называем? Домовински рат – Отечественная война, война за независимость. Вы, русские, всегда были на стороне сербов. Вы православные, мы католики. Вот только в гражданской войне нет правых и виноватых. Обычно выгоду получает тот, кто в войне не участвует. Кто стравливает стороны между собой. У вас ведь тоже такое было, так? Бомбардировки Белграда вы помните. А ты хотя бы слышала об осаде Дубровника югами? Это был девяносто первый. Тогда в Югославии остались только Сербия и Черногория, остальные вышли. Глеб зацепил первую половину войны, я помню все.
Бранко замолчал, глядя в потолок - словно вспоминая. Я ждала, когда он продолжит.
- Первый раз Глеб приехал к нам сюда как раз летом девяносто первого. В то время в Далмации еще было более-менее спокойно. А осенью началось… Мы уже были в Белграде, узнавали обо всем из сербских новостей и от родни в Цавтате – пока была связь. Совершенно разная информация с двух сторон... В октябре юги захватили Конавле и Цавтат, разграбили аэропорт. И окружили Дубровник. И обстреливали три месяца. Старый город. Почти сто человек погибло. Но тогда всех больше интересовали бои за Вуковар. Понадобилось вмешательство ООН, чтобы вокруг Дубровника все затихло. Как раз к следующему лету. И мы снова туда поехали – с отцом, с Глебом. И были в Дубровнике. Ника, там больше половины зданий пострадали от обстрела. Сейчас и не скажешь.
- Я вот чего не могу понять, Бранко. Ты жил с родителями в Белграде. Родители Глеба в Загребе. Насколько я понимаю, тогда там было относительно безопасно. Но как вас отправляли на лето туда, где шла война? Зачем?!
- Ника, ты не очень хорошо себе представляешь, что происходило. То есть, наверно, совсем не представляешь. Люди жили своей жизнью. Война шла где-то рядом. Местами. Временами. Иногда люди и война пересекались. Кто-то мог погибнуть. Или лишиться дома. Но это продолжалось пять лет. От такой войны люди или бегут в самом начале, или перестают на нее обращать внимание.
- Пока она не окажется за окошком…
- Да, наверно. Но как только она отойдет к другому окошку, снова о ней почти забывают. Ты все время знаешь, что можешь погибнуть. Но не думаешь об этом. Уже на следующее лето мы бегали на Сустепан собирать стреляные гильзы, прятались в окопах – играли в войну. Когда Глеб чуть не упал со скалы, отец запретил нам туда ходить, но в том году он только привез нас и сразу уехал. Ты, наверно, видела в Цавтате заброшенные дома, полуразрушенные – это еще с тех пор. Там мы тоже играли.
- Все равно не понимаю, - я пожала плечами. - Чтобы я своего ребенка отправила туда, где война почти за окошком… Ладно, что толку об этом говорить.
- Я начал об этом говорить, Ника, чтобы ты поняла одну вещь. Когда ты год за годом живешь рядом с войной… пусть даже такой странной… это… как говорят? Дает отпечаток?
- Накладывает.
- Наверно, у всех по-разному, но у нас с Глебом есть общее. Нам от жизни нужно или все, или ничего. Слишком трудно идти на компромиссы. Глеб сложный человек, и с ним бывает очень тяжело.
