– Нет, не ты. Ава.
На его лице – невероятная скорбь, вина.
– Я должен был сопротивляться сильнее. Должен был лучше себя контролировать.
– Ты не мог.
– Если бы не Хоуп и не твой отец… – Голос Лонана срывается. – Мне очень жаль… Ужасно себя чувствую.
К моим глазам подступают слезы. К его – тоже.
Лонан рассказывает, как Хоуп расслышала через динамики мои крики и побежала за помощью. Грей выстрелил в Аву дротиком, увидев на экране, что творилось с Пеллегрином. Однако без пароля Овна Грей не мог отменить приказы, а попытавшись связаться с моим отцом, понял, что того заперли в камере вместо Алексы.
Оказывается, мой папа не умирал и даже не был ранен. Сколько же лжи нам убедительно скармливали! Когда вполне живая Алекса очнулась и начала звать на помощь, Ава обманом заставила отца отправиться за ней – и заперла дверь, как только он отвернулся. В лаборатории Ава откорректировала Алексу в своих целях и связалась со мной через Феникса. Никто и не понял, почему она так долго выжидала, а не натравила парней на нас с Пеллегрином еще до нашего прибытия на остров. Ладно, причину мы все равно никогда не узнаем.
Получается, что Ава действительно «понесла наказание». Теперь она точно никому не помешает: ни на острове, ни где бы то ни было еще.
Лонан рассказывает, что его параметры достигли критического уровня и папа был вынужден перепрограммировать Лонана вручную, возвращая его в исходное состояние.
Но Лонан – настоящий Лонан – пришел в себя.
Да уж, Ава постаралась, но в последнюю минуту отец спас меня. И Лонана.
– То, что случилось, не имеет никакого значения, – говорю я.
Тот ПсевдоВолк не был Лонаном.
– Мне так жаль, Иден. Прости меня… Ты едва не умерла из-за меня, у тебя на шее остались синяки… Ты почти сутки была без сознания. Боже мой, Иден!.. А самое плохое, что виноват все-таки я. Ты – единственное, что со мной случилось хорошего за эту войну, и я чуть тебя не убил.
Лонан умолкает и замыкается в себе, погрузившись в свои мысли.
– Эй! – зову я, но Лонан слишком далеко – и не докричишься. – Э-эй!
Он поднимает взгляд. Голубые глаза блестят.
– Ты мне доверяешь? – спрашиваю я.
Вижу, что ответ будет «да».
– С того самого момента, как ты бросилась за Алексой в океан.
– Тогда доверься мне в том, что и я тебе доверяю, Лонан. Мы выжили, а значит, теперь мы сумеем справиться с чем угодно. Ты – не виноват. Это был не ты.
Между нами – меньше трех футов, а кажется, что целый океан. Я хочу быть к Лонану ближе – гораздо ближе, чем с кем-либо раньше. Даже ближе, чем с Берчем. Это, наверное, нечестно по отношению к нему. Воспоминания о его смерти никуда не уходят, продолжая терзать меня где-то на грани сознания. Но война, исчертившая лицо моего отца новыми морщинами, изрезала и меня. Я уже не та, кем была с Берчем.
Его гибель в каком-то смысле переместила меня туда, где я уже никогда не стану прежней Иден.
У Лонана тоже есть шрамы. Мы оба иссечены, сломаны, разорваны и скреплены лишь верой, надеждой.
Я падаю, качусь по скользкому склону, а потом позволяю себе оставить прошлое позади.
– Хочешь сесть поближе? – похлопываю я ладонью по свободному месту на скамейке.
Лонан медлит. Хочет, чтобы я оставалась в безопасности.
– Больше всего на свете, – тихо говорит он.
94
Брезжит рассвет – по небу над безбрежным, необъятным океаном растекаются розовые, оранжевые, золотые краски. А впереди виднеются девственный песок и бьющиеся о берег волны.
Нас встречают четверо. Перегибаюсь через поручень, чтобы получше их рассмотреть.
Грей.
Алекса.
Хоуп в моей желтой кофте, с небольшой урной в руках – наверное, там прах Финнли.
Папа.
– А это?.. – спрашивает Лонан, присоединяясь ко мне.
– Да, – отвечаю я.
«Да» – слишком слабое слово. Его недостаточно.
Знать, что отец жив, и видеть его живым – совершенно разные вещи. Я подсознательно боялась в это верить. Но сейчас я вижу папу своими собственными глазами. На его лице вспыхивает улыбка – ярче солнечного света, – и я знаю, что ее вызвала я.
На берегу мы превращаемся в клубок из сплетенных рук и слез. Папа и я, Алекса и Касс, в которого она утыкается. Касс пробегает ладонью по ее волосам, стискивает ее в объятиях. Воскрешение из мертвых, как ничто иное, обладает силой стирать все былое, дарить возможность начать с чистого листа. Касс и Алекса продолжают стоять на берегу, не размыкая объятий, ну а мы уходим в сторону бывшего логова: здесь мы и обоснуемся до получения новых известий.
– У нас куча дел, – произносит папа, обращаясь ко мне и к Лонану, когда мы оказываемся в кабинете.
Доктор Марике взломает кровокод, как только прилетит в Кейптаун. Коллега отца из Новой Зеландии – еще один человек из той самой доверенной тройки, который стоял у истоков технологии кровокода, – разработал сложную базу данных, которая поможет рассортировать ученым всю информацию.
Стефан Монро позволил доктору Марике возглавить проект «Алтас», и теперь они планируют начать создание восемнадцати новых искусственных островов. Экологические убежища, разумеется, не смогут вместить все население земного шара, но с их помощью мы сумеем изменить исход войны.
Все должно уже вот-вот завертеться.
Когда доктор Марике сел в вертолет, папа отключил доступ к трансляции с линз ПсевдоВолков, причем не только Зорнову, но и остальным вожакам. Союз не намерен тратить время попусту и взламывать машину пропаганды Стаи: тактика будет совершенно иной. Очень скоро Союз предложит места в убежищах первой тысяче Волков, которые решат переметнуться на нашу сторону.
И что самое лучшее: вожаки больше никогда не попадут на собственный остров. Координаты есть только у Рекса, и никто не сумеет перекупить его, предложив большую цену, чем мой отец. Папа отыскал семью Рекса и уже запустил процесс, благодаря которому Рекс и его родные воссоединятся.
Есть еще невероятное количество разных фрагментов и деталей: на первый взгляд они кажутся несущественными, но мой отец настаивает, что это не так.
«Представь себе песчинки, Иден, – сказал он мне. – Когда их много, из них можно выстроить что угодно».
Ему предстоит выполнить много работы. Как и всем нам. Мы верим, что поступаем правильно. Когда крепости вожаков падут, мы откроем клетки и выпустим птиц на волю.
Когда началась война, я думала, что потеряла все.
Думала, что мои шрамы несовместимы с жизнью и у меня нет дома, нет семьи.
Ничего – навечно.
