Только пройдя несколько кварталов, Дэниел обнаружил работающий телефон, до этого попадались будки с обрезанными трубками и искореженными аппаратами. Эта будка тоже лишилась двери, но сам аппарат выглядел нормальным. Дэниел снял трубку так поспешно, словно боялся ее исчезновения, и, отклонившись назад, выбросил опустевшую бутылку из-под виски в урну, отправил туда же салфетки, травку и металлическое ушко от какой-то банки. Листочки бумаги с записями он старательно расправил и, разгладив ладонью, положил на полочку рядом с телефоном, где он мог нормально их видеть. Затем он по очереди опустил несколько четвертаков в щелку телефона. Он не знал, сколько в точности денег потребуется слопать аппарату для звонка в Англию, но понимал, что звонок не может быть дешевым.
Пустяки. Хватило бы только на короткий звонок. Он определил для себя цель разговора, его правильный, единственно возможный тон. Пальцы взлетели над кнопками – естественно, ее номер он знал наизусть, знал также международный код, знал, как ловко эта электронная штуковина в считаные мгновения оживит звонками телефон на стене в доме Николь, и тогда они услышат друг друга, он и она, и он скажет ей все, что хочет сказать. Он скажет: «Я не могу жить без тебя». Скажет: «Приезжай». Скажет: «Прости, прости, прости».
Он услышал слабые сигналы и представил себе этот телефон, на стене рядом с холодильником, представил, как Николь проходит по коридору из своего кабинета, протягивает руку и…
– Алло?
В трубке раздался мужской голос. Громкий, но неуверенный. Смущенный Дэниел прислушался к этому голосу. Мужчина опять повторил:
– Алло? Кто звонит, почему вы молчите?
Дэниел повесил трубку. Он пришел в замешательство, поскольку автомат бессмысленно проглотил все монеты. Он узнал этот голос. Голос Тодда. Но почему Тодд подошел к телефону Николь? Почему Тодд в ее доме?
Дэниел задумался. Должно быть, он неверно набрал номер. Да, возможно. Должно быть, он по ошибке набрал номер квартиры Тодда, а вовсе не дома Николь. Он позвонит снова, внимательно наберет правильный номер, а потом, может быть, еще раз позвонит Тодду и все объяснит.
Собрав еще мелочи, он опять, загружая монетки в автомат, одновременно начал нажимать кнопки с цифрами, когда услышал, как хлопнула дверца машины, затем раздались звуки шагов, и кто-то обхватил его за плечи.
– Эй, – протестующе воскликнул он, выронив из пальцев монеты. Извернувшись в крепких объятиях, он мельком узрел мундир и фуражку. Затем подошел второй коп, и они распластали его на боку их машины, придавив лицо к окрашенной поверхности крыши. Он увидел, как разлетелись по улочке листки бумаги со словами, которые он собирался сказать Николь. Еще он заметил, как болталась на ветру повисшая трубка, видел крошечные дырочки на этой трубке, откуда, даже сейчас, мог бы раздаться голос Николь, мог ответить, они могли еще поговорить. Он сопротивлялся, естественно, а кто бы не сопротивлялся в такой ситуации? Но коп крепко держал его, лишив свободы действий, Дэниел не мог дотянуться до трубки, поднести ее к уху, не мог сказать: «Да, это я».
В полицейском участке ему разрешили сделать один звонок, и он опять попытался связаться с Николь, но дежурный сержант, издав противный глумливый смешок, вырвал трубку из его руки.
– Международные звонки, – язвительно пояснил он, – вы будете делать за собственные деньги.
Через несколько часов его вывели в приемную, и он, надеясь на чудо, ожидал, что его приехала забрать младшая из сестер. Она больше всех склонна к великодушию и вряд ли сообщит их отцу, что его загребли в полицию за кражу из благотворительного магазина. Но, увы, чуда не случилось. Около конторки стояла старшая сестра и, склонившись, подписывала бумагу, подсунутую ей сержантом. Куртку она накинула прямо поверх пижамы, ее осунувшееся лицо выглядело помятым, и Дэниел испытал болезненный укол, сознавая, что завтра рано утром ей придется отвозить детей в школу.
Он направился к сестре, и она глянула на него, отвела взгляд и сунула руки поглубже в карманы.
– Садись в машину, Дэнни, – только и сказала она.
Когда угасают последние огоньки
Дэниел, Париж, 2010
Вот один малоизвестный факт о моей жене: она из тех людей, которым невозможно солгать. Не понимаю, как ей это удается. Он способна почуять неправду, уклончивость, умалчивание, невинную ложь и наглое вранье с двадцати шагов. Дети пытались проверить ее, я пытался, от случая к случаю, но мы сдались, всякий раз терпя поражение. Не говоря ни слова, она смотрела особым пристальным взглядом, напряженными, немигающими глазами, и в итоге вы раскалывались, вы беспомощно кричали: «Ладно, ладно, все было совсем по-другому, я все выдумал».
«Может, это какая-то форма телепатии, – спрашивал я себя, ни на минуту не допуская существования у нее сверхспособностей, – или просто она сама так часто практиковалась в этом искусстве, что ей стали известны все тонкости?» В конце концов, мы имеем дело с женщиной, которая прячет в шкафу больше скелетов, чем на обычном, среднестатистическом кладбище.
Поэтому, держа в голове эту ее способность, я отправился в обратный путь, спускаясь по дороге через все наши ворота, скажем так, в весьма встревоженном состоянии, уже слегка устав от дорог.
И куда же меня понесет на сей раз? В Париж. Куда же еще могла сбежать Клодетт?
Моя жена редко путешествовала – она серьезно переживала, даже если приходилось покидать нашу долину, не говоря уж о Донеголе, – однако два-три раза в год она летала в Париж. Такое впечатление, что она чувствовала своеобразную пуповинную тягу к городу своего рождения. Также национальными чертами французов являлись стойкость, самодостаточность и отсутствие любопытства, благодаря чему никто не будет на нее пялиться или приглядываться к ней издалека. Она запросто могла нацепить пару черных очков, прикрыться широкополой шляпой и, ничуть не беспокоясь, отправиться гулять по этому городу.
«К тому же, – рассуждал я, проверив наличие паспорта и заменив грязные дорожные вещи на чистые, – куда же еще можно поехать? Чьего еще общества вы будете искать, если разозлились на мужа? Вяжущей строгости Паскалин Лефевр, naturellement[93]».
Мне всегда казалось, что лучше всего Париж смотрится именно зимой, когда тротуары поблескивают инеем, когда над горизонтом светит низкое солнце, а разбухшая, бурая Сена протискивает под мостами свои полноводные маслянистые потоки. Летом там, честно говоря, слишком многолюдно, слишком много моих отвратительных соотечественников, толпами снующих вокруг национальных памятников и фотографирующихся на их фоне. Хотя меня также зачаровывает весна, когда на подстриженных конечностях платанов появляются нежные зеленые листочки.
Итак, я готов сыграть свою роль. Отдав за билет грабительскую плату, я оказался в самолете. Снова в пути. Приземлившись в аэропорту Шарль де Голль после полуночи и решив, что неразумно будет заявляться в такой час к Паскалин, я доехал на такси до одной улицы, где находился известный мне ряд отелей. Сняв номер, я принял душ и, завалившись на кровать, упорно спал до тех пор, пока меня не разбудили, хлопая дверцами, развозные фургоны и крики их шоферов, обменивающихся галльскими оскорблениями и дав мне понять, что я проспал целую ночь и что новый день уже вступил в свои права.
