В моем саду да во садикеКалина растет.
И опять повторила две строчки, повторила во всю силу легких, сколько было голосу, эх, нет рядом сестры, с которой с детства пели мы вместе. Прилети же, непогода, слышишь мой зов? Прилети, есть, чем тебе поживиться, в девичьем зеленом саду. Сладкая в нем калина, горькая в нем калина, красная в нем калина, калина растет.
Я прислушиваюсь к последнему затухающему звуку. Кончилась песня. Поворачиваюсь лицом к Бобби. Он сидит подавшись туловищем вперед, прислонив к глазам бумажный платок.
Кажется, он почувствовал песню.
Я перевожу дыхание и говорю весело, стараясь скрыть дрожь в голосе: «Ты понял, Бобби, песня существует, я ее не выдумала».
Он кивает.
– И я повторю тебе то, что говорила русская Оля американцу Роду: песня эта магическая, любовная, приворотная. Ты понял?
Бобби кивает с таким растерянным видом, который сам за себя говорит, конечно, ничего он не понял.
Да и откуда ему, американцу, понять, если я сама дошла до смысла «Бурь-погодушки» не так давно, а пели мы ее с сестрой с детства.
– Понимаешь, Бобби, этой песней девушка приманивает к себе любовь.
А что такое любовь? Тайфун, циклон, шторм, ураган… Стихия. Ты согласен?
Бобби ерзает на стуле, его распирают эмоции, когда он поднимает на меня глаза, я внезапно понимаю, кого он мне напоминает, – Алешу, Алешу Рудина, у них похожий взгляд. – Ты хочешь что-то сказать?
– Нет, я хочу тебя слушать, продолжай, пожалуйста.
И я продолжаю:
– Девушка молит ураган, шторм, циклон, чтобы он пришел. Девушке хочется изведать любовь. В народной поэзии используются свадебные метафоры – зелен сад, дерево калина. Ну а ураган, шторм, циклон, бурь-погодушка – это, наверное, добрый молодец. Или то, что он с собой несет. Калина – это сладость любви. Но калина – горькая ягода. В любви есть и сладость, и горечь. Ты согласен?
Бобби с громким восклицанием вскакивает со стула, спотыкается о портфель, чуть не падает, но все же сохраняет равновесие. Ужасно комичная сцена, мы оба смеемся.
Таким мне запомнился тот урок.
* * *
За ужином спрашиваю Сережу, мог бы он ездить на ярко-голубой машине.
– Такой, как у нового соседа?
– Какого соседа?
– Ну того, что недавно сюда переехал, – Сережа кивает на окно, из которого можно видеть небольшой домишко позади нашего. Из него давно уже выехали владельцы, и он, как мне казалось, необитаем.
– Ну ты даешь, ничего вокруг не видишь, – удивляется муж, – он уже с неделю там живет, видно, снял этот домик, и машина его во дворе – ярко-голубая, тойота камри. Вон стоит, взгляни.
Но за окном ночь, и цвет темнеющей возле дома машины неразличим.
Сережа, между тем, отвечая на мой вопрос, говорит, что нормальные мужики ездят на неброских машинах, бежевых, серых, в крайнем случае, белых, но никогда на красных, синих, желтых и зеленых. Посему сосед вызывает у него подозрение, что-то с ним не то. Признаться, я тоже всегда так считала, но тут вдруг закралось в мозг сомнение. Почему у нас в чести такая блеклая палитра? А может, это та самая боязнь яркости, цвета, выделенности, что отличала советских людей?