Внезапно он замолчал, прищурился, и в голосе его появились грозные нотки:
— Ну-ка очки снимите, повернитесь, э, да это же не ваш паспорт-то! Павел Ильич! — Окликнув дежурного по отделу, он начал подниматься из-за стола, но не успел — с легкостью перемахнув через барьер, Мочегон глубоко вогнал ему в ухо шариковую ручку.
— Ты чего, Митрич? — Подйяв глаза от бумаг, молодой, но уже лысеющий старлей лихо развернулся на стуле, и последнее, что он узрел в своей жизни, был чугунный кулак, раздробивший ему носовую кость, так что острые осколки проникли в мозг.
«Сидеть. — Поддержав обмякшее тело, Мочегон убрал многострадальный паспорт в свой карман и, дернув из-за пояса ПБ, что означало ствол бесшумный восьмизарядный, дослал в патронник девятимиллиметровый патрон. — Заварилась каша…» И еще какая!
— Паша, как у нас с транспортом? — Дверь с надписью «Инспектора» открылась, и появившийся в дежурной части крепыш без промедления схватился за ПМ — сразу врубился, опер все-таки.
Пук — с легким хлопком, будто книгу уронили на пол, пуля вошла ему между глаз, звякнула отстрелянная гильза, и, сноровисто ухватив жмура за галстук, убийца мягко приземлил его, — «баюшки-баю, встретимся в раю».
— Коля, тебя жена к телефону. — Из кабинета оперов выглянул лобастый дядька, и, положив его прямо на пороге, Мочегон незваным татарским гостем проскользнул внутрь. «Вот оно, горе от ума, пол будет не отмыть от мозгов…» За инспекторской дверью находились два стола, сейф и прикованный к трубе россиянин.
— Не шмаляй, у меня лайба рядом. — Тот был бледен, жилист и совсем не дурак. — Говорю, нихт шизен, если что, помогу с документами.
— Твое? — Мочегон обвел взглядом «парабеллумы» на столе и, наклонившись к безмозглому оперу, принялся шмо-нать его. — Воевать собрался?
— Другие собрались. — Прикованный пожал плечами и звякнул наручниками о трубу. — Машина в двух шагах. Уйдем вместе.
— Было бы куда. — Мочегон отомкнул «скрепки» и, дернув за рукав, поставил нового знакомца на ноги. — Веди. Если что, я не промахнусь.
— Момент.
Выдержка у того была что надо. Он кинулся к незапертому сейфу, извлек не первой свежести рюкзак и принялся грузить в него оружие со стола. «Даром, что ли, парился здесь!» Достал ПМ из кобуры убитого, дослал патрон и, сдвинув язычок предохранителя, сунул ствол за пояс — пригодится, дорога длинная.
На улице уже сгустился вечер, фонари горели через одного, и, миновав перрон, спутник потянул Мочегона к зловещему транспаранту: «По путям не ходить». Двинулись по ним быстро и в молчании, а на полдороге случилось то, о чем Шалаевский только и мечтал последние два часа. Впереди замаячил желтый луч фонарика, затем появилось трио станционных богатырей, и тот, что был из рода легавого, возвестил:
— Стой! Милиция! По рельсам не ходить, — а признав Шалаевского, охренел: — Значит, пошел на принцип, мужик? Пойдешь у меня на пятнадцать суток!
Фонарь сержант держал неграмотно, отчетливо определяя свои зоны поражения, и, с наслаждением кастрировав его сильнейшим поддевающим ударом, Мочегон проломил висок железнодорожнику и до кучи вышиб челюсть активисту с повязкой. Все это стремительно, с предельной концентрацией, только резкие выдохи да хруст щебенки под ногами — жуть! И снова дорога вдвоем, в молчании, под звяканье железа в рюкзаке.
— Да, на гуманиста ты не тянешь. — Наконец, обогнув по большой дуге привокзальную площадь, спутник вывел Шалаевского к зеленой «девяносто третьей», снял ее с охраны и, уже тронувшись с места, показал желтые прокуренные зубы. — И это правильно. Люди — звери.
— Очень даже. — Шалаевский осторожно попробовал, хмыкнул и одобрительно посмотрел на своего нового знакомца. — Похоже на борщ.
Звали того Петруччио, по-нашему Петей, по профессии он был отставной комсюк и, несмотря на это, Лаврентию Павловичу нравился. Он ругал по-черному коммунистов, крыл трехэтажным матом демократов и вообще называл всех людей сволочью. Зато не обманул и сделал классные корки на имя Колунова Трофима Ильича, который жил себе до перестройки в Приднестровье, а затем подался куда глаза глядят. Давайте, менты, проверяйте.
В городе пока не светились, торчали в садоводстве под Лугой — общались с природой-мамой; выпив водки, драли по очереди безотказную соседку Верку, и Шалаевский все никак не мог въехать, какого хрена Петруччио от него надо.
Казалось бы, все ясно: вот тебе, кореш, ксива за отмазку, сколько-то денег на подъем, и линяй себе куда знаешь. Нет, говорит, живи сколько хочешь, все у нас с тобой, брат, в перспективе.
Туманная перспективка-то: «Товарищ, товарищ, не видно ни зги! — Идите вперед, не е…те мозги».
Петруччио разливал «Посольскую», Шалаевский наполнил миски борщом и, не чокаясь, хватанул залпом. «Холодненькая, а душу греет. За удачу». Зажевали салом с чесночком, повторили, и, посыпая хлеб крупной солью, принялись хлебать борщ, наваристый, с золотистыми колечками жира. Дуя на пальцы, потащили из углей печеные картофелины, разложили на газетке перламутровую на разрезе скумбрию и, приговорив водочку, стали пить чай — с малиновым вареньем, под разговор.
— Вообще-то ведь существовало два вида раскопщиков — красные, блин, следопыты и черные. — Петруччио уже закрепило, и, вспоминая свое славное комсомольское прошлое, он скривился. — Красные делали все официально, а черных интересовало только оружие и ценности. По большому-то счету все это фигня. — Он посмотрел на языки пламени в печке, потом перевел взгляд на Шалаевского и потряс в воздухе пальцем. — На раскопках поднимались все, это я тебе как бывший инструктор райкома говорю. Курировавший, блин, красных следопытов. Ну а черных тогда никто не курировал, их менты ловили. Иногда комитет, если очень ценное что или важное. А сами черные делились на категории. — Петруччио, как ему казалось, для наглядности, выкинул вверх три пальца, пристально посмотрел на них и мощно икнул. — Первая — это «чердачники», они ходили по деревням и собирали, а иногда скупали оружие и трофеи у местных. Следующая категория — «помой-щики», раскапывавшие немецкие помойки. Фашистские гады грабили музеи и обставляли свои блиндажи фарфором, хрусталем и еще черт знает чем, причем если барахло билось или не нравилось, его выбрасывали. И не куда-нибудь, а в специально вырытые ямы — немцы народ аккуратный. Ну а самая многочисленная категория — это «копалы». Эти рыли все: землянки, окопы, кладбища, хоть наши, хоть немецкие, — вообще трава не расти…
Он удрученно посмотрел на порожнюю бутылку, поднялся было за другой, но передумал и подлил себе заварки.
— Копать не сложно. Трудно найти, а еще труднее продать, особенно оружие. Ты сам видел, вез-то я всего ничего, десяток стволов, специально, блин, на поезде ехал, а что получилось! Кто мог знать, что на перроне мент с металло-искателем окажется! А если не десять стволов толкать, а десять тысяч? — Петруччио отхлебнул из кружки, вытер вспотевший лоб и, посмотрев на подживающее ухо Шалаевского, шумно выдохнул: — В общем, такая тема. Давно еще, при коммунистах, познакомился я с дедом одним, из деревухи под Новгородом. Сам он из кулаков, в войну перешел на сторону немцев, был полицаем, затем старостой, ну а крас-ножопые его, естественно, в лагере промурыжили.
