Пока ехал, уже три раза простился с жизнью. Так самолеты не летают, как вез меня в тот раз лифт.
И все-таки (не зря я зажимал фигу) меня пронесло. Открывается дверь, я думаю: „Фух ты, слава тебе Господи!“ – с облегчением разжимаю фигу (мне нужно было достать ключи) и на этой счастливой мысли роняю связку в лифтовую шахту.
Пришлось идти вниз, вызывать диспетчера. Она говорит: „Ждите, будем“. Только, говорит, имейте в виду, мужчина, у вас дело не срочное, вы не застряли. (Хотя как это я не застрял, когда застрял, как последняя пробка, а мне на работу?) А сегодня, она говорит, тринадцатое число, и у нас все бригады на вызовах.
Так что, мол, ждите, а я ничего не обещаю. Но все-таки пообещала, что „будут“.
Нечего делать. Жду.
Через три часа только приехали.
Дал я им сотку, достали мне мою связку, взял я пропуск, и думаю: „Может, позвонить на работу, сказать что заболел?“
Ладно. Звоню.
А начальник говорит, что сегодня все такие „заболевшие“ и если меня через полчаса не будет на рабочем месте, я могу с чистой совестью подписывать увольнительную.
Ладно. Плюнул я в зеркало, и бежать.
Только выхожу из подъезда – кошка. Конечно, черная, как моя жизнь.
Стоит эта кикимора, смотрит. Я тоже стою. Смотрю, думаю: „Будет ли эта кошка переходить мне дорогу или, может, все-таки вильнет в кусты?“
И чтобы ее вспугнуть, я ей говорю: иди, мол, кошка, отсюда!
И она чап-чап, и по тротуару. В кусты, только противоположные.
Ладно.
Можно было, конечно, подождать прохожего, но меня время уже поджимало так, что пришлось бежать в обход, через арку.
Бегу.
Бегу как оглашенный, проклиная судьбу и кикимору кошку, пропуск, соседку с пустым ведром, начальника, лифт и последнюю сотню, что потратил на связку, вылетаю из арки, и…
Бац! – Мне на голову падает цветочный горшок!..»
В этом месте рассказа наш невезучий растяпа, разбивший хозяйский бокал, протягивает руку и, желая изобразить притихшим слушателям наглядно, как было дело с цветочным горшком, с силой хлопает себя сзади по затылку. Хрясь! Локтем, задевая при этом бокал хозяйки.
Похоронный звон.
«К счастью, к счастью!» – кричат гости.
Хозяйка медленно приподнимается на стуле.
Несчастный балда встает с нею рядом.
«Горько! Горько!» – торжествуют гости.
На подоконнике стоит новый цветочный горшок.
Молодые целуются.
Конец.
Всех скорбящих радость
Они жили долго и счастливо.
Это иногда удается людям, быть счастливыми. Редко. Но удается. В основном, правда, все, конечно, несчастливы. У каждого то одно, то другое. И обыкновенно все эти счастливые истории плохо заканчиваются. Так что, чтобы вот так, ни с того ни с сего быть счастливыми, это, конечно, исключение из правил. И не каждый может такое себе позволить.
Но они тем не менее прожили долго и счастливо и даже умерли как в сказке.
В один день.
По причине технической неисправности 737-го Боинга.
Гурьянова 17
Они вышли из дома, крепко держась за руки.
Сперва было очень темно и страшно.
Щипало глаза от дыма.
Но они шли вперед, в этой темноте, и держались за руки.
Наконец дым рассеялся.
Огни покинутой земли тускло светились за их спинами, и холодные звезды роняли зыбкие отблески на шерстяную шкуру тумана.
Внизу, точно муравьи в потревоженном муравейнике, бегали люди.
Выли сирены.
Желтые языки пламени, шипя от воды и пены, втягивались в провалы окон.
И гасли.
Они шли дальше.
И держались за руки.
То и дело на их пути вставали зыбкие горы не исполнившихся надежд, и им приходилось карабкаться вверх, царапая пальцы об острые улыбки горя.
Неподвижный лес утонувших в отчаянии душ висел вверх ногами, отражаясь в застывшем небе, и его белые корни торчали из паутины невыполненных обещаний.
Полынный сок пролитых над вечной разлукой слез, остро пахнущий морем и пыльной июльской таволгой, сочился из-под когтей всегда идущего времени.
На его древних лапах росли синие незабудки.
Под ногами была пустота.
Длинные листья умерших желаний, похожие на подводные щупальца, касались их щек ледяными пальцами, и на сплетенных стеблях оставались клочья надежды.
Но они шли дальше.
И крепко держались за руки.
…Замерев, остановились они на поросшем мягким синим мхом выступе забвения, над просыпающимся миром.
Еще окутанные ночным туманом, опьяняя запахом цветущего миндаля и лотосов, расстилались перед ними спящие склоны.
Золотые стволы дремлющих тальхов, увешанные плодами счастья, отражались в изумрудных глазах озер.
Медоточивые сидры, в кронах которых плясали лунные зайчики, тянули свои янтарные ветви к зеркальным водам покоя, и тяжелые смоляные капли, стекая по их стволам, падали в тишину, смешиваясь с кругами радости.
Ночные нити серебряных рек вплетались в солнечные паутины и, словно невиданное драгоценное кружево, укрывали низины.
Цвели топазы и турмалины, пурпурные кристаллы рубинов раскрывались навстречу восходу, сверкая алыми гранями, и россыпи опалов покрывали некошеные луга.
Из хрустальных родников вылетали разноцветные брызги и рыбы счастья, а радужные бесчисленные мосты встреч висели в сапфировом воздухе, перекрещиваясь друг с другом.
Светало.
Они шли по горизонту, и когда дорога пошла вверх, они побежали. Побежали легко. Как будто вниз.
Не потому, что им было страшно. Не потому, что они торопились.
А просто так захотелось.
Жил-был Иванов
Жил-был Иван Иванович Иванов.
Жил-был и вдруг умер.
И что хуже всего, Иванов даже не заметил, что уже умер, и продолжал жить дальше.
И вот он идет с работы.
Времени часов около семи.
Ранняя осень. Золото кленов крестит небесную синь.
И Иван Иванович решается пройтись от метро пешочком, подышать и проветриться.
Тепло.
По правый бок от Ивана Ивановича солнце скатывается за новостройки. Пламенеют окна хрущевок по правый бок от Ивана Ивановича.
