С завершением курса кровопускания силы – и безумие – вернулись к принцу. С высоты Рожмберкского замка по всей долине разносился его вопль:
– Мар-ке-е-та-а!
То был жалостливый, молящий крик, от которого сжималось материнское сердце Люси. Он кричал только по ночам, когда стихал ветер, и его вопли прорезали свежий весенний воздух. От этих криков птицы вспархивали из гнезд и слепо разлетались в темноту.
Мужчины проклинали его на чем свет стоит и ходили с красными от недосыпания глазами. Женщины страдали от нервов и устремлялись к Аннабелле за успокоительными отварами.
Маркета кружками глотала приготовленный Аннабеллой чай и затыкала уши шерстяной пряжей, но все равно слышала свое имя, эхом разносящееся в воздухе. Пронзительный вопль проникал сквозь дверные щели и даже в подвал, заползал, извиваясь и скользя, как змея, в уши… Сны ее наполняли чудовищные красные губы и темный, как пещера, рот, изрыгающий ее имя, надвигающийся неотвратимо и в конце концов заглатывающий ее.
Когда становилось совсем уж невмоготу, Маркета уходила из дому с фонарем, шла в собор Святого Витта и сидела там, устремив взгляд на алтарь. С самого детства эта церковь была для нее тихим прибежищем, построенным из гранита на самом берегу Влтавы. Яростный рев реки заглушал все прочие звуки, и священнику приходилось перекрикивать этот грохот.
Тогда, в том, далеком уже, прошлом, Катарина плакала от страха и забиралась к матери на колени, боясь, что их всех смоет водой и они утонут. Но Маркета спокойно засыпала под отцовской рукой, и рев реки казался ей колыбельной.
Она печально улыбалась, вспоминая старую подругу. Казалось, минули десятки лет с тех пор, как они мирно сидели на берегу, и Катарина заплетала ей волосы.
Теперь, по ночам, голос реки, эхом разносящийся в просторном храме, нес успокоение. Тут и только тут Маркета не слышала безумного зова того, кого однажды по глупости сочла возлюбленным. Глядя на изображение Мадонны Чески-Крумлова, она молила ее о заступничестве. Разве не может Габсбург вернуться в Прагу и прекратить эту пытку? Ведь если б богемской знати пришлось провести хотя бы одну ночь, слушая безумные стенания дона Юлия, они обратились бы к королю с просьбой забрать своего сына из их владений. Но Мадонна на холсте безмолвствовала. Ей нечего было ответить на молитвы Маркеты – она лишь кротко взирала на своего святого младенца.
* * *
Катарина плакала часто и подолгу. Слишком часто, беспокоилась ее мать. Но с того зимнего дня, как дочка пришла домой с рынка без корзины и без какого-либо объяснения или оправдания и отец наказал ее, ничто на свете не могло вызвать у нее улыбку.
Пан Млынар запретил ей выходить из дома без кого-либо из старших братьев, матери или его самого. Простит ли ее Маркета после того оскорбления? Захочет ли когда-нибудь с нею разговаривать? Катарина сомневалась. Поэтому она была одна. И одинока.
Мельник, конечно, заметил, что его красавица-дочь, его гордость и радость, худеет на глазах. Его жена пекла для Катарины хлеб и всякие сладости, но девушку невозможно было убедить съесть больше, чем склевала бы птичка. На месте когда-то пухлых щечек у нее теперь выпирали острые скулы, и хотя Катарина по-прежнему оставалась самой красивой девушкой Чески-Крумлова, цветущей ее уже никто бы не назвал.
Пан Млынар всегда подозревал, что исчезновение корзины как-то связано с тем грязным паршивцем, сыном кузнеца. И хотя никаких подтверждений его подозрениям не было, до мельника дошел слушок, что этот мальчишка – вор и что его поймали с поличным в зерновом амбаре пивовара.
– Я же говорил тебе, толку из него не выйдет, – заявил Млынар дочери, самодовольно выпятив нижнюю губу. – Этот негодник – вор, и слову его грош цена.
Катарина открыла рот, чтобы ответить, но сдержалась.
– Думай, что хочешь, но он человек достойный, – сказала она только, хмуро взглянув на отца, после чего бросилась на соломенный тюфяк и заплакала.
Дни тянулись один за другим, долгой и однообразной чередой. Катарина шила и вязала, когда семья могла позволить себе купить шерстяной пряжи. Она стряпала и пекла вместе с матерью, чье настроение, как в зеркале, отражало настроение дочери, ибо добрая женщина не могла быть счастлива, не видя улыбки на лице своей любимицы.
– Доченька, не могу ли я что сделать, чтобы взбодрить тебя? – спросила она как-то. – Ты изводишь меня своим унынием. Это так на тебя не похоже!
Катарина устремила взгляд через толстое стекло на замок, вздохнула, и губа ее задрожала.
– Есть кое-что, – ответила она наконец.
– Только не упоминай кузнеца, – быстро оговорилась мать. – Ты же знаешь, переубедить твоего отца не в моей власти.
– Нет, тут кое-что другое, – сказала девушка, глядя на замковую башню. – Не могла бы ты послать известие в дом Аннабеллы, что я хочу навестить Маркету?
– Ох, моя дорогая! Ты же знаешь, твой отец ни за что не разрешит тебе увидеться с нею теперь, когда это так опасно… Тебе нужно держаться от нее как можно дальше!
– Но я скучаю по ней, – жалобно пропищала Катарина. – И хочу с нею повидаться.
Пани Млынаркова в задумчивости прикусила кончик языка.
– Ты можешь написать ей, – предложила она, и ее пухлое лицо разбежалось морщинками. – Мы можем заплатить писцу, чтобы тот послал ей письмо.
Впервые с тех пор, как она убежала из зернового амбара, Катарина улыбнулась.
– Да, я могу написать ей! И она прочтет мои слова. Ей это понравится. Ей нравится все ученое. В письме я попрошу у нее прощения.
– Ох, доченька… – вздохнула мать и, притянув Катарину к груди, погладила по волосам, а потом крепко обняла. – Доченька! Девушка, которой пришлось выстрадать столько, сколько выстрадала Маркета, уж верно, научилась прощать.
* * *
На следующий день Катарина отправилась вместе с матерью на рынок, где за служившей столом скамеечкой стоял писец со свертками дешевого пергамента, слишком темного и ломкого для важных документов, но вполне годящегося для всяких мелких счетов и корреспонденции.
– Моя дочь хочет послать письмо, – сказала пани Млынаркова. – Сколько вы возьмете?
– Зависит от того, сколько слов.
– Слов? – забеспокоилась женщина. – А сколько слов должно быть в письме?
Писец увидел свою выгоду.
– Возвышенная эпистола составляет сто слов. Меньшее количество будет оскорблением для адресата, – заявил он. – Я беру полталера за хорошее письмо.
– Полталера?! – ахнула потрясенная пани Млынар и, повернувшись к дочери, прошептала: – Мы не можем себе этого позволить. Если мы истратим полталера на письмо, нам не хватит на хорошую еду, а отец такого не потерпит.
– Конечно, мама, – разочарованно отозвалась Катарина и, прищурившись, посмотрела на писаря, который равнодушно чинил свое перо, ожидая, пока женщины переживут потрясение от объявленной на услугу цены.
