Ключ легко поворачивается в замке. Сейчас я все узнаю.
Лунный свет помогает мне найти выключатель. Я нажимаю на него. Неоновая трубка на потолке потрескивает, мигает и через мгновение начинает светить ровно. Я застываю, не в силах сделать ни шага. Все точно так, как описывала Ким. Только теперь я смотрю на это собственными глазами, пытаясь сдержать слезы. Большая, очень простая комната. Квадратная. Для мастерской на самом краю света лучше не придумаешь. Эктор, она бы тебе понравилась. Ты можешь гордиться своей матерью. Она создала здесь свой мир. И жила так, как мечтала жить.
На полу расстелен брезент. В неоновом свете его шероховатая поверхность напоминает о море. На брезенте расставлены банки с какими-то жидкостями, в которых мокнут большие кисти. Рядом бидоны, разрезанные пополам и заляпанные голубой краской. Бутылки со скипидаром. Тряпки, все в черных и голубых пятнах. Но доминирует голубой. На маленьком столике, покрытом белой простыней, ножницы и катушки голубых ниток. Канва для вышивки. Нечто вроде софы с одной-единственной подушкой, – наверное, здесь она лежала, когда ей изменяло вдохновение. Вдоль стен веревки с бельевыми прищепками; на них, вероятно, подсыхали готовые картины.
И больше ничего. Почти ничего, разве что газовая плитка в углу и кастрюля на ней. Да небольшая полка с двумя чайными стаканами, украшенными арабесками, – такие продаются по полдюжины на любом восточном базаре. Пакет спагетти и банка томатного соуса.
На картинах – в самых разных позах та самая голубая женщина, что и на полотне, подаренном Ким. Те же распущенные волосы, запрокинутая голова, тело, готовое упасть. Острые груди. Два голубых ореола. Но на едва прорисованном лице нет глаз, они скрыты волосами. И всюду – ощущение неустойчивости; всюду под этой женской фигурой – темное пятно, бездна. На полу у стен расставлены другие холсты, большего формата, уже вышитые и обрамленные. Я рассматриваю их, один за другим. На обороте какие-то надписи. Я расшифровываю: AZUL-1, AZUL-2, AZUL-3, AZUL-4… И так далее. Одни только эти AZUL.
Это неправда, это ложь умолчания. Он никогда не узнает того, что я увидел в этой комнате. Я это скрою, потому что узнать было бы слишком больно. Например, те две фразы, которые я прочел на обороте одной из картин:
«No dije que no te queria. Dije que no podia querer».
«Я не сказала, что не люблю тебя. Я сказала, что не могу любить».
А на стене я увидел еще кое-что. Фотографию.
Но на ней был не ты. И не я.
Акула. Фото большой акулы-молот – Sphyrna mokarran. Нур. Усыновленное дитя.
Ее другой сын. Ее сын. А Эктор? А мы? Слезы жгут мне глаза. Какая боль, как саднит сердце. При мысли о нашем прошлом, обращенном в прах, хочется умереть. И ни следа нашего существования. Только вскипевший гнев помогает мне еще как-то держаться. И я продолжаю поиски, одолевая тяжесть в груди.
Слева от входа еще одна дверь. Я открываю ее. Вторая комнатка, совсем крошечная. На кровати скомканная простыня, в изножье чемодан. Наклонившись, придвигаю его к себе. И узнаю одно из ее платьев, на бретельках, желтовато-зеленого цвета. Я вспоминаю, что она была в нем на ужине у Тарика; мы тогда опоздали, и она обвинила меня: мол, я некстати решил заняться любовью. А вот ее зеркальце, на ручке изображение женщины в античном одеянии; как же оно понравилось мне, когда я увидел его у старика-антиквара в Праяно[227]. Мне чудится, будто она просто вышла на минуту. И вот-вот вернется. Вынимаю из чемодана платье, прижимаю к лицу. И чувствую ее аромат.
Опираюсь на стену, чтобы не упасть, голова кружится так, словно я верчусь на какой-то сумасшедшей карусели, – вот-вот совсем оторвется. В комнате стоит запах дыма, мне кажется, что я задыхаюсь, что мне нечем дышать. Неужели я больше никогда не увижу тебя, моя Пас? Твое тело лежит в холодной мертвецкой. Я вдруг вспоминаю Као-Лак и того парня из гостиницы, уничтоженной цунами. И мерное постукивание колес его чемодана, который он волок по обломкам. И мальчика, которого он держал за руку. Господи, Эктор! Цунами уничтожило и нас, наши жизни. Я сползаю по стене на пол и сижу, уткнувшись лицом в желто-зеленую ткань. Вдыхаю твой запах. Вдыхаю последние частички твоего тела, атмосферы, которую ты создавала вокруг себя. И плачу. Едкие слезы смачивают твое платье. Я схожу с ума от боли. Рыдания разрывают грудь, убивают.
И я говорю себе в утешение, стараясь никого не обвинять: она приехала сюда в поисках чего-то, что мы с тобой, Эктор, не смогли ей дать. Что это было – синева? Море? Подводный мир? Колдовство джиннов?
Я роюсь в чемодане, перебирая вещи, некогда облегавшие ее плавное тело. И наконец нахожу то, что искал, – фотографию, где мы все втроем, Эктор. На ней тебе года два, у тебя еще совсем младенческое пухлое личико. Я держу тебя на руках, твоя мать в красивом платье стоит рядом: черные очки подняты на лоб, кожа смуглая, как у тебя. Ты пристально, без улыбки смотришь в объектив черными круглыми глазами; ты очень серьезен, одет в джинсовую курточку и выглядишь так аппетитно, что прямо съесть хочется, всего целиком, вместе с каштановыми теплыми кудряшками. Зато твоя мама улыбается, ну а у меня и вовсе лицо сияет от счастья. Я горд тем, что у меня есть сын и жена, и нам не страшна даже смерть.
И снова я лгу. Лгу своему сыну. Лгу ради его блага. Фотографии, которую я так подробно описал, не существует. Нет ни единого снимка, запечатлевшего нас втроем. Здесь вообще нет ничего, что касалось бы нас. Это пустыня. В хорошие дни я говорю себе, что раз там не нашлось никаких фотографий, ничего, что могло бы напомнить о ней, значит, она собиралась вернуться. Просто уехала на восемь месяцев. Это и много и мало. Ей не понадобились фотографии, потому что она носила нас в своем сердце, потому что собиралась вернуться. К чему напоминания, если мы здесь, если мы с ней?! Но в плохие дни мне не удается себя в этом убедить. И слезы жгут лицо. А боль обжигает душу.
Я опускаю руку в карман и достаю жемчужную подвеску. Вскидываю голову: на пороге кто-то стоит. Раким. Я сжимаю подвеску в кулаке. Он мягко спрашивает меня: все в порядке? Я выпрямляюсь, провожу рукой по глазам, вытирая соленую влагу.
– Теперь ты пойдешь к нему, – говорит он – не спрашивая, а утверждая.
– К кому?
– К majnun с белыми волосами. Который разговаривает с джиннами.
– Я не верю в джиннов.
– Все люди верят в джиннов. Ты плакал. Испанка… она твоя жена?
– Да, моя жена.
– Будь осторожен.
И он исчезает. Как будто и не приходил. Эта страна сводит с ума. Не захочешь, а поверишь в джиннов.
Самая долгая ночь
Я иду по пляжу в сторону дайвинг-центра, сжимая в руке подвеску Марена. Красный флаг с белой полосой недвижно висит на древке. Катер у дальнего конца причала еле заметно качается на воде. Возле центра стоит домик – бетонный куб в два окна; сквозь занавески с узором из пальм сочится тусклый свет. Я поднимаю руку чтобы постучать, и тут замечаю, что на дверной ручке болтается какой-то предмет. Направляю на него фонарик мобильника. Похоже на лоскут материи, высушенный солнцем. Но нет – он жесткий и покрыт мелкой чешуей. Змеиная кожа. Я вспоминаю слова Ракима. Защита от сглаза.
