— Если ты настаиваешь. Бернард, ты же не плачешь, а?
— Конечно нет.
— А мне кажется, что ты плачешь, большой дуралей.
— Боюсь, я слишком много выпил.
— Бернард, ты должен понять. Мне нужно обдумать все эти новости насчет Льюиса. Лучше бы ты с ним не встречался. Лучше бы не рассказывал мне.
— Это точно.
— Но ты рассказал, и я не могу просто пропустить это мимо ушей. Черт, теперь ты заставил плакать и меня. Эта твоя неисправимая честность — вот в чем беда.
— Послушай, я больше не могу говорить. Пришла Рокси. Я позвоню тебе завтра, договорились?
— Хорошо.
— Спокойной ночи, милый мой Бернард.
— Алоха, — отозвался он.
Она неуверенно засмеялась.
— Здравствуй, до свидания, я тебя люблю.
4
— Таким образом, вопрос, стоящий сегодня перед теологией, заключается в следующем: что может быть спасено в эсхатологическом крушении?
Традиционное христианство было, по сути, теологическим и апокалиптическим. Оно представляло и личную, и общественную жизнь человека как линейный сюжет, движущийся по направлению к концу света, за которым последует безвременье: смерть, Судный день, ад и рай. Эта жизнь была подготовкой к жизни вечной, той, что единственно и давала смысл этой жизни. На вопрос: «Зачем тебя создал Бог?» — катехизис отвечает: «Бог создал меня, чтобы я познавал Его, любил Его и служил Ему в этом мире, и был бы вечно счастлив с Ним в будущем». Но понятия и образы этого будущего мира, которые по традиции передавались нам христианским учением, больше не вызывают доверия у мыслящих, образованных мужчин и женщин. Сама идея загробной жизни для отдельного человеческого существа рассматривается со скептицизмом и растерянностью — или молча игнорируется — почти всеми основными богословами двадцатого века.
Бультман[109], Барт[110], Бонхёффер[111], Тиллих, например, даже иезуит Карл Ранер[112], — все они опускают традиционные представления о выживании личности после смерти. Для Бультмана концепция «перехода в божественный мир света, в котором «я» предуготовано обрести божественное облачение, духовное тело», была «не просто непостигаема никаким рациональным способом», но «абсолютно бессмысленна». Ранер в одном интервью сказал: «Со смертью все кончается. Жизнь прошла и больше не вернется». В печатных работах он высказывался более осмотрительно, соглашаясь с тем, что душа выживет, но в неличном «панкосмическом» состоянии:
... душа, сбрасывая в смерти свою несовершенную телесную оболочку, раскрывается навстречу вселенной и, в некоторой степени, соопределяющему фактору вселенной, в точности в характере последней как основания для личной жизни других наделенных духом телесных существ.
Однако это простое метафизическое надувательство. Таким образом отдается предпочтение благопристойной абстрактной идее загробной жизни перед грубой антропоморфной, но человек жаждет отнюдь не загробной жизни или мученического венца ради нее.
Разумеется, по-прежнему есть много христиан, истово, даже фанатично верящих в антропоморфную загробную жизнь, и еще больше тех, кто хотел бы в нее верить. Нет недостатка и в христианских пастырях, которые — одни искренне, другие, как телепроповедники в Америке, из более сомнительных побуждений — горячо их поощряют. Именно на почве эсхатологического скептицизма несущего за это ответственность богословия и расцвел пышным цветом фундаментализм, так что сегодня наиболее активны и популярны как раз те формы христианства, которые наиболее бедны в интеллектуальном плане. Это же, по всей видимости, справедливо и в отношении других крупнейших мировых религий. И к этой, как и ко многим другим сторонам жизни двадцатого века, как нельзя лучше подходят строки У.Б. Йейтса:
Лучшему недостает убедительности, тогда как худшее
Исполнено настойчивости страстной.
Бернард оторвался от рукописи, чтобы убедиться, что двадцать с лишним студентов все еще его слушают. Лектором он был неважным и знал это. Он не мог поддерживать зрительного контакта со своей аудиторией (малейшее выражение сомнения или скуки на их лицах вынуждало его резко останавливаться на полуслове). Он не умел импровизировать на основе тезисов, а потому заранее старательно писал всю лекцию целиком, в силу чего она, вероятно, была перенасыщена материалом, что мешало легко воспринимать ее на слух. Бернард все это знал, но был слишком старой собакой, чтобы учиться новым трюкам; он просто надеялся, что тщательность, с которой он готовился к своим лекциям, компенсирует скучную их подачу. Этим утром отключились, похоже, только три или четыре студента. Остальные внимательно на него смотрели или писали в своих блокнотах. Привычная разношерстная компания, состоящая из студентов-дипломников и случайных слушателей: миссионеры в годичном отпуске для научной работы, домохозяйки, защищающие степени в Открытом университете[113], учителя, занимающиеся научно-исследовательской работой, несколько священников-методистов из Африки и две встревоженные с виду англиканские монахини, которые, он был в этом абсолютно уверен, скоро переведутся на другой курс. Шла всего лишь вторая неделя семестра, и он еще почти никого не знал по имени. К счастью, после этой вводной лекции курс продолжится в рамках семинарских занятий, а Бернард предпочитал их всем прочим.
— Таким образом, современная теология оказывается в классическом двойном тупике: с одной стороны, идея о личном Боге, ответственном за создание мира, в котором так много зла и страданий, логически требует идеи о загробной жизни, где это будет исправлено и компенсировано; с другой стороны, традиционные концепции загробной жизни не внушают более разумной веры, а новые, например ранеровская[114], не поражают массового воображения — и в самом деле, простым мирянам они непонятны. Неудивительно, что современная теология все больше и больше делает акцент на христианском преобразовании этой жизни — в форме бонхёфферовского «христианства, лишенного религиозности», или христианского экзистенциализма Тиллиха, или разнообразных видов теологии освобождения.
