Я возвращаюсь. Садимся обедать. Заодно отдыхать. Отдыхаем. Сначала по 150. Потом по 100. Дальше можно и помельчить. Уже хорошо. Вот только попадет ли дедушка по гвоздю после такого отдыха? Нет, я его недооценил. Последнюю бутылку даже не открыли. Убираю в стратегический запас.
Пошли бить штакетник. Поначалу у дедушки рука дрогнула — согнул гвоздь. Еще один. Потом сосредоточился — и как часы: три удара — гвоздь. Через полчаса вообще забыли, что хорошо отдохнули.
Завтра законный выходной — картошку сажать. Сначала — Васе. Потом — нам.
Утро свежее. Сажаем картошку. Татьяна Ивановна моложе Васи. Ей едва за шестьдесят. А Васе уже под семьдесят. Но крепкий мужик.
Помню, как по ноябрьскому первому снегу он подвозил нас с Олей. Катер уже не ходил — поставили на прикол. Автобус до Шилова — только от парома. Моста нет. И надо очень рано до парома добраться, чтобы успеть на первый автобус и на электричку.
Вася запряг Мальчика. Мы сели в сани. Тронулись. И на первом же небольшом спуске Вася мерина не удержал, сани перевернулись, и полетели мы с Олей и со всеми нашими манатками куда-то в пространство. Как только не покалечились… Мальчик упал на колени. Упряжь спуталась. Вася успел с саней соскочить. Упряжь какую порезал, какую развязал — мерина распряг с какой-то скоростью малопонятной — мгновенно. Вскочил на него и рванул без седла до дому типа за запаской. Верхом он смотрелся совсем молодо. Просто юный буденовец.
Все равно тогда ничего у нас не получилось. Не успели мы к автобусу. Только на другой день уехали. Но Васин силуэт — всадник, несущийся сквозь предутреннюю метель, — я запомнил. А ведь не скажешь.
Вообще, с этим мерином много всего связано. Поехали в Дегтярное уж не помню зачем, тоже, наверно, за лесом. Когда едешь в телеге без рессор по проселку — задница становится каменной. Я предпочитал пешком ходить. Нет, не за лесом. Ездили мы с Васей корма воровать. Чтобы Мальчика было чем кормить. Я Васе помогал грузить. Никаких угрызений совести я не испытывал. Вот и поди разберись. Значит, когда у тебя воруют — это плохо, а когда ты у совхоза — нормально. Нет, вроде ненормально. Но ведь лошадь-то кормить надо, а кормов нет, их просто в природе нет. Сена сколько надо тоже не накосишь. Покосов не дают. Ну и что делать? Да и все же воруют. Что же ты, оправдываешь воровство? Я не оправдываю. Значит, не жалуйся. Если ты шибко грамотный и законопослушный, то ты в этой стране просто не выживешь. Вот ты как зарплату получаешь? Деньги в зубы — и гуляй. А кто налоги платит? Коля? Жди. Да Коля скорее удавится, чем налоги заплатит. А если заплатит, то всю нашу шарашкину контору можно спокойно закрывать. Мы — банкроты.
Вот так я думал. И понимал, что живем мы неправильно. И правильно жить никогда не будем. Не в коня корм. То есть не в Мальчика.
А потом Мальчик пропал. Вася его оставил пастись. Пришел — а мерина нет. Вася думал, отвязался, может, пасется неподалеку. Искал, искал, искал… На Васю было страшно смотреть. Потом искали всем селом. Так и не нашли. Свели лошадь. Вася все никак не мог понять, как же так? Почему? За что? А вроде бы нормально все. То есть все, как и заведено. Тоже какой-нибудь буденовец оседлал — только его и видели. Или в машину загнали и свезли куда.
Но это потом было, позднее. А пока Мальчик при Васе. И Вася ходит гордый, как кирасир лейб-гвардеец.
Картошку Васину посадили. Сидим на террасе. Отдыхаем. Потом идем к нам — у нас участок маленький. Здесь быстро. Все довольны, немного устали, но всем хорошо. Сидим. Отдыхаем…
…Бьем штакетник. Третий угол загнули. Дело подвигается. Забор красивый — белый. Загляденье. Втянулись вроде. И с питанием наладились. И с отдыхом тоже. В баню сходили. Попарились. После бани соточка звенит, как просвет бытия. Молоко берем у Татьяны Ивановны. Молоко жирное. И сливки тебе, и сметана, и творог. Если сливки даже немного побить в банке ложкой — на стенках масло. Все настоящее. Все вкусно.
Вишни зацвели. И вот когда они зацвели, у меня начались проблемы.
Я почувствовал, как под горло подступает тоска. Да не простая тоска, а метафизическая. Теперь вечером после работы иду за самогоном себе. Ничего не могу поделать. Чувствую, что схожу с ума. Отдыхаем с дедушкой. Только он самогон льет в желудок, а я прямо в сердце. Отпускает, но не по-настоящему. Чуть отпустит, а потом опять. Уже ничего не радует. И с каждым днем все хуже и хуже.
Что происходит? Я понимаю — все, что мы делаем, не имеет смысла. Вырастим картошку, потом съедим. Потом опять вырастим. И так до смерти, что ли? Да ладно тебе, программы твои, они что, вечные? Да их раньше забудут, чем картошку съедят. А вот нет. Пусть забудут, но ведь это хотя бы попытка двигать какие-то смыслы. А здесь я не понимаю, зачем все это. Что-то ты, милый, больно чувствительный стал. Живут же люди и здесь. И вроде делом заняты. Ну выпьют немного, да если и много, ничего, работают-то вона сколько. Татьяна Ивановна — в пять утра уже корову выгоняет. А встала и вообще в четыре. Поросенку корма задала, курям. Вася тоже вокруг Мальчика копошится. Трудно люди живут. Но ведь живут. А ты что-то раскис совсем. Вечность, видишь ли, ему подавай. Нет, не то. Не то. Здесь нет людей. Как так? Вот человек — он живой, говорит с тобой, выпивает. А ты понимаешь, что он плоский, плоский как силуэт из бумаги. Повернется к тебе боком — и исчезнет. Совсем исчезнет. У него глубины нет. Совсем. Он не существует. Почти не существует. Он не живет, он уничтожает мир вокруг себя. Он смотрит, как лучше сломать. И это не потому, что он плохой. Нет, он хороший, наверно. Для себя. Он же все в дом — как муравей. Но ведь дом-то это не вещи, не стены даже. Дом — другое. Его не в этом пространстве строят. А здесь только плоская проекция. Сегодня этот себе натащил. Завтра помер. Другой у него все растащит — и все. Пустота. Не могу я это видеть.
Забор мы все-таки достроили. Красивый. Штакетины ровные — одна к одной. Проведешь взглядом — звенит как ксилофон. Оля приехала — оценила. Все отлично.
А я уже тогда видел, как мы однажды не выдержим этой безнадежной борьбы с разъедающей все и вся энтропией и бросим это богатство. Придет Битон. Поплюет на свои мозолистые руки. Возьмет лом и будет вырывать это звонкий забор целыми пролетами. И куда-то потащит. Наверно, на водку менять. И все. Вместо дома — груда хлама. Только вишни цветут. Отчаянно и прекрасно.
68
К нам в гости нагрянул мой товарищ — Димка Кончаловский. Он работал пчеловодом в Михайловском, и мы с Олей всегда у него останавливались, когда случалось выбраться в этот благословенный край.
Димка всю жизнь строит дома и женится. А потом дома бросает недостроенными и разводится. У него детей человек пять, кажется, может и больше — и все любимые. Он к любой проблеме подходит легко. В каждом деле самое трудное не начать, самое трудное — кончить. Дом надо не только под крышу подвести, но и отделать, чтобы жить было удобно, чтобы в щели не дуло. А если о таких пустяках особо не заботиться — получается ненапряжно. И ни дети, ни жены, ни дома, ни хроническое безденежье Димку абсолютно не тяготят. Но поди ж ты, стоит ему улыбнуться — и женщина тает. И с ним всегда легко. И я его очень люблю. В общем, цивилизация со всеми ее культурными заморочками Димки не коснулась, и лучше всего он смотрится с буром на льду Кучани. И нет вкуснее тамошних подледных щук. Вот как раз такую щуку он нам и привез. И Оля из нее приготовила что-то невероятное.
