— И когда это было? Хотя бы примерно? — полюбопытствовал Алеша.
— Точно не скажу, вроде в начале того века.
— Там, в Анискине, возле церкви могила Дурасова Петра Константиновича. Это и есть ее муж?
— Он, миленькие мои. Бедный!
— Почему бедный? Вы же говорите, он был богат. И прожил по тем временам немало. Там, на памятнике даты жизни есть. Кажется, Дурасов умер в шестнадцатом году…
— Ну, может быть, — незадолго перед революцией это было. Он умер примерно через год после Женни. Не пережил всего… Ну, не буду, не буду, — улыбнулась Антонина Петровна, видя нетерпение ребят. — Так вот. Сами вы читали письмо, в котором она радуется всему здешнему, как ребенок. Пишет брату, что ожила, духом воспряла, стихи, мол, сами собой рождаются… Ну все в этом роде. Она его очень любила, братца-то, Николушку.
— Он был художником?
— Ну, верно служил еще где… Но и рисовал, это да! Известным стал. Он ей не родной брат — двоюродный. И вроде, влюблен был в нее. И портрет, который Юрасик ваш утащил — он написал, Николушка. Всю свою душеньку в этот портрет вложил, чтобы спасти сестру.
— От этого человека… В письмах она не называет его по имени, а только ОН заглавными буквами. Нет, называет: только однажды, кажется, Вязмитинов. Так, Алеша?
— Кажется, Вязмитинов, да.
— Это она от страха! Очень, миленькие, она боялась его. Потому и выросли буквы-то — и стало ОН. Как о дьяволе, прости Господи, не к ночи будет сказано… Хотя он и был чистый дьявол!
— Кто ж он был, бабушка Тоня?
— Кто его знает? Теперь не поймешь уж точно-то — кто… Он приехал сюда почти в одно время с молодой хозяйской усадьбы. Вроде, из Парижа. И с ним молодой человек — то ли приятель, то ли родственник.
— В письме говорится — секретарь.
— Ну, может и так. Скорее всего, этот молодой помогал старому бесу в его опытах. В занятиях тайных его…
— Так чем же он все-таки занимался?
— Э-э-э, миленькие! — Антонина Петровна снова взяла отложенное было вязание. Спицы легко и быстро, чуть позвякивая, замелькали в ее руках. — Кто знает… Это ведь все, что я вам говорю, — мои домыслы, да молва людская. И тогда никто о нем ничего толком не знал — а что ж теперь? В прошлом веке многие увлекались гаданием, спиритизмом — столоверчением как тогда называли… Еще говорили много о животном магнетизме… Мол, взглядом можно заставить всякого человека, если собрать всю волю в кулак, обернуться, на тебя посмотреть… И всякое такое. Мол, мысль через все преграды и расстояния проходит и достигает цели. Масоны были, оккультисты всякие… Теперь много об этом пишут. А в мое время только шепотом передавали.
— И он… вовлек Женни в это?
— Не только вовлек. Он ее сознательно погубил! Во всяком случае, я так думаю.
— Но как? В письмах сказано, что он заставлял ее совершать вместе с ним магические обряды и требовал, чтобы она узнала, где спрятано? Мы только несколько писем смогли прочесть — остальные пропали. А в других не говорилось — что он хотел найти? Чего искал? И при чем тут она, Женни? Почему он сам не мог отыскать, если был таким всезнающим, магом и все такое?
— Я вам могу только о своих догадках сказать.
— Так нам это и нужно! — с жаром воскликнула Ветка.
— Ну, за этим дело не стало. Я думаю, тут было вот что. У ней талант был от Бога — может, вышла бы из нее другая Ахматова или Цветаева…
— Но Ахматова только одна! — вмешался взволнованный Алеша.
— Алешка, не перебивай, это и так ясно! Баба Тоня хотела сказать о величине, масштабе таланта…
И тут они с недоумением глянули друг на друга. В глазах был немой вопрос: откуда у этой простой деревенской бабушки знание поэзии? Образная литературная речь? Стихи Ахматовой и зять-пьяница — совместимо ли?.. Они поняли — разгадка в ее биографии. В судьбе. Они ведь, по сути, ничего не знали о ней… А спросить не решались.
Между тем Алеша продолжал разговор:
— А где-нибудь стихи ее сохранились?
— Там, в письмах было три или четыре — уж точно не помню. Хороши стихи! По мне — так уж точно, а там не знаю… Может специалисты скажут — мол, ерунда!
— Не думаю, — нахмурившись, буркнул Алеша. Ему было до слез жалко погибших стихов.
— Если мы будем цепляться за каждое слово, до утра протянем, — не выдержала Антонина Петровна. — Вы уж или слушайте, или брошу рассказывать!
— Все, все, все — молчим, молчим! Пожалуйста, дальше! — Ветка тайком ущипнула Алешу — дескать, не перебивай!
— Ну хорошо. Так вот, у одаренных людей — душа особенная. Чуткая очень. И этот Вязмитинов, видно, использовал Женни и ей подобных в своих тайных целях. Он погружал их в транс и заставлял сосредоточенно искать что-то ему одному ведомое. Мысленно искать, конечно. Такие, как он, которые мнят себя чуть ли не Богу равными и знанием своим кичатся, — они ненавидят тех, кому и в самом деле многое от Бога дано. Кому не надо власти над миром — поют себе, как птицы небесные. И этот мерзавец хотел сам себе доказать, насколько власть его велика — он стремился подавить ее волю, сломать, как тростинку. Чтоб не развился, не расцвел талант, не сделала она на земле предназначенное… А это уж прямое бесовское умышление. Он хотел связать ее мысли, чувства — всю ее, милую, паутиной своей оплесть. Через нее получить то, что нужно ему… Но этого мало — видно, хотел он, чтобы она стала проводником его мыслей, его темной воли.
— Как это? — тихонько спросила Ветка, боясь, что баба Тоня опять рассердится.
— Ну, то есть сбить с дороги и на свою тропу своротить. Заставить ее в стихах, в жизни говорить то, что ему надобно. Чтоб через нее не свет на землю пролился, а мрак, чернота… И, главное, страх! Это его первое оружие. Через него он и одолел ее. Бойтесь страха, мои милые! Противьтесь ему всей душой — не пускайте в душеньку, не отпирайте двери… Ведь душа наша, как чаша весов, качается — глядь — и склонилась ко злу. И темные силы проникают в нас, если открыть им ворота. Да, хоть щелочку! Совершил гадость какую — хоть малую, или боишься чего — затосковал, приуныл, а они — тут как тут! Незаметно, вроде бы, все происходит. И Вязмитинову это удалось — сломил он Женни, сгубил ее душеньку.
— А нашла она то, что он требовал от нее? И что это было?
— Вот чего не знаю — того не знаю… Может, кто о том и ведает, только мне — ничего не известно. Известно чем дело кончилось.
— Чем же? — вся как натянутая струна шепнула Ветка.
— Ох… и говорить-то не хочется. Руки она на себя наложила! А ведь это смертный грех… Даже на кладбище таких не хоронят, в церкви не отпевают — нельзя. Где она похоронена, неизвестно. Много тут в этом деле загадок. Но многое дальше — до нашего времени тянется. Ведь руки-то она на себя наложила, уже когда ребеночка родила! И ребеночек этот — дитя Вязмитинова, а не законного мужа ее, старика. А изверг хоть тоже уж был не молод, а все ж таки не старик. И потом, любил он ее. Ненавидел, завидовал, презирал за слабость… но любил. Таким душам прозрачным, которые не от мира сего, — им защитник нужен. Горе, если бес какой на пути подвернется — за собой увлечет! Вот и он — велел ей дитя тайком родить и от мужа скрыть. А она ни в чем лгать Дурасову не хотела. Родила-то она не дома — скрывала тяжесть свою от всех — утягивалась, терпела, сердечная… У ней старая нянька была, которая всюду за Женни следовала. Только в тот странный дом на берегу хода ей не было. Но когда родить Женни пришлось — он бабку пустил, та принимала ребеночка — родился мальчик. Женни от обмана, от грязи этой совсем была не в себе. Ребеночка он велел в доме оставить и бабку при нем. Женни приходилось на каждом шагу обманывать Петра Константиновича, которого она за второго отца почитала и такой пакости ему делать никак не хотела… Ан вон оно вышло как — что значит бесовское наваждение! Совсем потеряла голову бедная, слегла… Сыночек в том доме — в гнезде стервятника, куда ей и ступить-то страшно! Няня при нем, но от этого ей не легче — ей уж жизнь была не мила. Не хотела она дитя Вязмитинову поручать, а сама видела, что слабеет — сил не было жить на белом свете. И понимала, что не вызволить ей ребетеночка из паутины — уж погиб он, едва родившись… Вот она в горячке босая выбежала на обрыв и…
