Палач обошел вокруг меня, и каково же было мое потрясение, когда я убедилась, что передо мной сам фра Савонарола. При близком рассмотрении он показался мне еще отвратительнее, и я не могла толком понять, что в нем внушает мне такое непередаваемое омерзение: то ли толстые мясистые губы, то ли огромный бесформенный нос, поблескивающие ненавистью зелененькие глазки или черные, кустистые, сросшиеся вместе брови. Он склонился к моему лицу и, обдавая меня гнилостным смрадом изо рта, злорадно затянул молитву о Господнем отмщении всем богохульникам.
Дождавшись, пока он прервет на секунду ядовитый монолог, чтобы перевести дух, я произнесла четыре коротких слова:
— В чем моя вина?
Савонарола смутился и поманил пальцем кого-то, стоявшего за моей спиной. К нему приблизился монах в рясе и что-то зашептал на ухо.
— Ты помешал священному отряду моих «ангелов» вершить правосудие, — вымолвил Савонарола.
— Ваши «ангелы» на моих глазах избили человека до бесчувствия, отчего он, вероятно, скончался, — собрав все свое мужество, ответила я. — И они изорвали на женщине платье, неприлично выставив на обозрение ее грудь. Такие деяния, как мне кажется, несовместимы с именем праведного Господа, от имени которого вы выступаете, фра Савонарола.
Тот снова подозвал подначального ему монаха. По лицу Савонаролы невозможно было угадать, бесчинствуют ли «ангелы» на улицах Флоренции с его ведома или без него. Монах что-то еще прошептал ему в ухо.
— Так ты аптекарь? — обличительным голосом спросил священник.
— Таково мое ремесло. Доселе я не знал, что лечить больных грешно. Разве не потому мы все возлюбили Христа? Насколько мне известно, он призывал людей облегчать страдания их ближних.
Толстые губы Савонаролы презрительно скривились:
— И ты смеешь равнять себя с нашим Богом и Спасителем?
— Я люблю ближнего своего, как самого Бога.
— Какое кощунство! — выкрикнул он, обрызгав мне слюной лицо. — Человечество — куча отбросов пред стопами Господа! Оно недостойно любви!
Мне хотелось возразить ему: «Христос так любил человечество, что не пожалел за него жизни!» — но я придержала язык, поняв тщетность попыток усовершенствовать этот посредственный ум в бесполезных пререканиях. Сейчас важнее всего было сохранить себе жизнь. Мне до сих пор памятны были папенькины наставления о том, что лучше жить лицемером, чем умереть правдолюбом.
Взвесив все, я начала исподволь — в конце концов, притворству я училась с детства:
— Что ж, вы открыли мне глаза, фра Савонарола. Теперь я ясно вижу, как мне следует изменить образ мыслей.
Мои слова, вероятно, пришлись священнику по душе — он даже подобрел.
— Впредь ты предоставишь излечивать больных Иисусу Христу, — сказал Савонарола.
Я сразу поняла, к чему он клонит, и, внутренне похолодев, не нашла слов для благоразумного ответа.
— Итак, ты закроешь свою аптеку, — продолжил он, не спрашивая, а скорее приказывая мне.
Я взглянула ему в глаза и увидела затаившегося в них демона — буйнопомешанного беса.
— Да, я закрою. — Горло у меня перехватило, в груди все горело.
— И ты сообщишь доброму брату адрес своего сатанинского логова. — Савонарола указал на помощника. — Через месяц мои «ангелы» наведаются туда — там не должно остаться никого. Никого и ничего.
— Да.
— А отравы, которые ты именуешь лекарствами, следует отнести на площадь Синьории и предать их очистительному огню.
Я была на пределе сил. Слова застревали у меня в горле, и я смогла только кивнуть.
— Повтори, — велел он, нависнув надо мной.
— Предать очистительному огню, — прошептала я.
— Вместо собственного тела, — вымолвил он, ткнув меня в грудь, перетянутую обмотками.
Савонарола смерил меня недоверчивым взглядом, и я застыла от ужаса при мысли, что пальцем он ощутил подозрительную припухлость. Усилием воли я сохранила на лице спокойствие, не дав повода для сомнений.
— Есть ли в твоей лавке английская белена? — спросил он.
Я едва не скончалась от облегчения.
— Да, немного найдется.
— Пришли ее мне. Я слышал, она сохраняет человеку ясность рассудка, пока его убеждают сознаться в ереси. — Уже у дверей, обращаясь к моей спине, Савонарола добавил:
— И не попадайся мне больше — в следующий раз ты так легко не отделаешься.
ГЛАВА 29
Я попросила Лоренцо созвать членов Платоновской академии на внеочередное собрание во дворец Медичи, в гостиную на первом этаже. К тому времени Лукреция стала их полноправной участницей. Пока я, дрожа всем телом и едва шевеля бескровными губами, рассказывала, что случилось со мной, все беспокойно ерзали на сиденьях.
— Что же здесь происходит, друзья? — вскричал Веспасиано Бистиччи, едва я закончила. — Что случилось с нашим прекрасным городом?
Остальные возмущенно зашумели.
— Скажу больше, — загробным голосом вымолвил Пико делла Мирандола, и все сразу замолчали. — На вчерашней проповеди в Сан-Марко — это в двух шагах отсюда — Савонарола подверг самой безжалостной критике семейство Медичи… а заодно и всех нас.
В гостиной повисла гнетущая тишина.
— Он в открытую назвал Лоренцо тираном, призывая его самого и его «ставленников» прекратить идолопоклонничество и отвратить свои взоры от Платона и Аристотеля, которые ныне, между прочим, «горят в аду». Савонарола настаивал на том, чтобы Лоренцо поскорее покаялся в грехах, иначе ему не миновать кары Господней.
— Мама же предупреждала, — невозмутимо отозвался Лоренцо. — Еще до поездки в Рим она говорила нам о всевластии страха. Но я все равно не возьму в толк, почему благоразумные прежде горожане с такой готовностью отбрасывают здравомыслие, отвергают и рассудок, и свободу воли и начинают огульно верить какому-то проходимцу, который угрожает им вечным проклятием.
— И что, эта эпидемия слабоумия уже охватила весь город? — поинтересовался Джиджи Пульчи.
— Слухи, которые мы до сегодняшнего вечера не принимали всерьез, оказывается, давно сделались обыденностью, — ответил Антонио Поллайуоло. — Нам остается только признать, что вся Флоренция ввергнута во власть безумия.
— А отзыв Пико о вчерашней проповеди фактически означает угрозу для жизни каждого из присутствующих, — добавил Полициано.
Все приумолкли, пораженные близостью опасности. Наконец подал голос Фичино.
— Нам необходимо временно отменить собрания Платоновской академии, — произнес он с искренней скорбью, словно сообщая о кончине близкого друга. Все завздыхали, приуныли, но Фичино приободрил нас такими словами:
— Не стоит забывать о том, что невозможно наступить на горло идеям наших великих наставников! Они всегда будут живы в наших сердцах, в потаенных уголках нашей памяти и в тех мыслителях и мыслительницах, что придут после нас.
