Меня в особенности напугало не само присутствие нахохлившейся, облаченной в черное фигуры, но очевидные свидетельства того, что это подземное убежище постоянно использовалось как ее логово: среди множества предметов искусства находились до жути неуместные здесь приметы домашнего быта: таз для умывания, кувшин, покрытый одеялом матрас, груда женских нарядов.
Дурманящее головокружение вынудило меня всем телом опереться на металлическую дверь, и та резко скрипнула, повернувшись на петлях. При этом пронзительном звуке женская фигура замерла — захлопнула книгу — неторопливо поднялась с места и обернулась навстречу мне.
Мне показалась, что глаза мои лопнут от ужаса при виде, увы, слишком знакомого мне лица этого женственного призрака, а ее взгляд пылал сверхъестественным — или противоестественным — огнем.
— Итак, — заговорила она, растягивая бледные губы в улыбке ледяного торжества, — судьба привела тебя ко мне.
ГЛАВА 32
Именование «брат», с коим обратилась ко мне эта непостижимая, облаченная в соболя фигура, в сочетании с близким и пугающим сходством ее и моих черт, подтверждало гипотезу, недавно изложенную мною Крокетту, то есть убийца, которого мы разыскиваем, есть не кто иной, как неведомая мне сестра, отпрыск моего недостойного отца! Поскольку я всегда стремился утвердить превосходство чистой дедуктивной логики над грубой силой, я мог бы в нормальных обстоятельствах чрезвычайно обрадоваться столь убедительному доказательству верности своей теории.
Но в силу множества обстоятельств, мучительных испытаний этого дня, нервирующей обстановки подземного склепа, где я находился, и неописуемой странности самой ситуации — оказаться лицом к лицу со своим зловещим двойником противоположного пола, — моя реакция была далека от торжества. С испуганным стоном я отшатнулся на несколько шагов, выпустив из рук горящий факел, и тот, со стуком упав на неровный каменный пол, откатился к большому холсту с изображением освещенного луной пейзажа, который был прислонен к ближайшей стене, и тут же поджег деревянную раму.
Мой женственный двойник резко втянул в себя воздух, схватил кувшин с водой и, подбежав к воспламенившейся картине, загасил начатки пожара. Затем, обернувшись ко мне с выражением сурового упрека, она заявила:
— Пожар уже опустошил этот дом. Одного раза довольно.
— Пожар! — дрогнувшим голосом повторил я. — Тобою же и разожженный!
— Верно, — ответила она, и на безжизненных губах проступила угрюмая улыбка удовлетворения. — Я уничтожила этот величественный, гордый замок!
— Но почему? — вопросил я, хотя уже предвидел ответ.
Как будто ей дано было сверхъестественным образом прочесть мои тайные мысли, она ответила:
— Разве ты еще не догадался?
— Конечно, — после краткой паузы подтвердил я. — Из мести.
— Вот именно, — подхватила она. — Отмщение всем, кто навлек гибель на него!
С мгновение я молча в неизъяснимом ужасе глядел на тонкое — бледное — такое хрупкое с виду и стольких погубившее создание! С учетом естественных отличий, обусловленных разницей пола, и наличия у меня заботливо ухоженных усов, наши лица оказались удивительно схожи. Передо мной стояла на редкость красивая молодая женщина, с высоким гладким лбом, густыми, черными как смоль кудрями, точеным греческим носом и бледным, красиво изогнутым ртом.
За слегка приоткрытыми губами я отчетливо различал маленькие, узкие, безупречно белые зубы.
И лишь одна пугающая особенности нарушала безмятежную прелесть этого облика — странный, неестественный блеск огромных темных глаз, которые мерцали маниакальными искрами с трудом подавляемого безумия!
— Так значит, это правда, — вымолвил я наконец. — Ты — его дочь.
— Да, — с улыбкой ответила она, подвигаясь ко мне еще на шаг. — И твоя дорогая сестра!
При таком недвусмысленном подтверждении нашего родства головокружение мое обострилось до крайности. Колени подогнулись — зрение помутилось — и лишь неистовым усилием воли я воспретил себе рухнуть в обморок на каменный пол.
Резким движением мой облаченный в черное двойник схватил меня за уцелевшую руку и подвел к тому самому ящику, на котором она сидела перед моим приходом.
— Садись, брат! — пригласила она. — Устраивайся поудобнее, и мы поговорим. Боюсь, я мало что могу предложить тебе — разве что в кувшине еще остался глоток воды.
— Но… почему ты поселилась в этом мрачном, в этом убогом месте? — выдавил я из себя, принимая от нее кувшин с водой. Ухватившись за его ручку, я припал пересохшими, дрожащими губами к краю кувшина и жадно допил скудные остатки живительной влаги.
— В убогом месте? — переспросила она. — Нет, брат. Заброшенное — согласна, но разве ты не различаешь нечто величественное в этих подобных усыпальнице руинах?
— Я попала в эти катакомбы, когда исследовала еще дымившиеся развалины гигантского рухнувшего здания, и они вполне подходят моему темпераменту. Здесь я пребываю в нерушимом одиночестве и выхожу лишь ночами, осуществляя миссию воздаяния. Миссию, которая уже близка к завершению.
И содержание, и тон этой речи, вкупе с маниакальным блеском ее глаз, вполне убеждали, что оратором овладела одна из наиболее опасных форм душевного помешательства.
Мой разум метался в поисках выхода, пока я сидел на ящике и гадал, какой же путь действий избрать. Будь Крокетт рядом, мы бы без труда захватили безумную убийцу в плен.
Значит, мне следовало отвлекать ее до тех пор, пока Крокетт не возвратится. С этой целью, а также чтобы удовлетворить вполне естественное любопытство относительно участи своего отца, я спросил:
— Почему ты возложила на себя столь тягостную и неумолимую миссию? Какая судьба, какая погибель настигла нашего общего родителя?
— Невыразимо ужасная судьба! — простонала моя безумная родственница, обеими руками сжимая укрытую соболями грудь. — Оскорбленный — униженный — гонимый теми, кто не мог оценить его таланта — он, один, лишь со своей молодой женой, бежал из этой проклятой страны в Лондон. Моя бедная мать скончалась, дав мне жизнь, и он один растил меня, дал мне образование, вдохнул в мою душу любовь к поэзии, философии, искусству. В двенадцать лет я целиком читала наизусть «Лира»!
Я скупо улыбнулся:
— Без сомнения. И, конечно же, воображала себя в роли Корделии.
Огромные темные глаза округлились.
— Да! Да! Значит, ты меня понимаешь! Наш отец именно так называл меня: «Моя маленькая Корделия». Только я, его преданная дочь, могла смягчить оскорбления, которые наносил ему жестокий, несведущий мир! — Удивительная трансформация произошла с ее лицом, глаза превратились в две узкие сверкающие прорези, рот разрывало рычание. — И я одна, — продолжала она, — могу заставить мир заплатить за подлое обращение с моим отцом.