они как долины, как сады при реке, как алойные дерева, насажденные Господом, как кедры при водах!
Это из благословения, которое дал Израилю Валаам.
Да, тот самый Валаам, прежде собиравшийся его проклясть. Тот самый, у которого заговорила ослиха. Или ослица? Сейчас она проверит. Хотя это неважно.
Вот и фотография самого дерева.
Да, не особенно впечатляет. К тому же древесина здорового каламбурного дерева совершенно обычная. Ничего пахучего и «каламбурного», ничего ценного. Пока на этом дереве не поселяется грибок. Больное дерево начинает выделять смолу с уникальным запахом. Да, она нюхала его. Как описать? Описать невозможно.
Так и слово растет себе и шумит, простое, ясное и непахучее, пока в нем не поселится невидимый семантический грибок. Тогда на пораженных частях слова выделяется драгоценная ароматная смола. Слово превращается в каламбур.
– Так вот почему каламбур, – говорит она, они снова быстро идут по Самарканду в церковь, он и она. Снова слышны их шаги, шаг, шаг, шум ветра, машины.
– Нет, не поэтому, там было какое-то другое объяснение. Про какую-то смешную песенку, где упоминалось это каламбурное дерево.
– Тогда почему, – она остановилась, – почему всё-таки это не дерево-катехон?
Он тоже остановился через несколько шагов.
Она вытаскивала из сумки (подарок свекрови) платок на голову; церковь была уже рядом. Торопливо застучал колокол.
– Ладно, пойдем, – сказала она, трогаясь с места. – Не катехон так не катехон.
Они молча подошли к ограде, огромная овчарка подбежала к ним и не залаяла. Сожженный зашел в какую-то пристройку к знакомому. Она (Анна) встала около кирпичной стены и стала раздраженно ее разглядывать. Как всегда в таких местах, она чувст-вовала себя лишней, никому не нужной вещью, на которую все глядят. Даже эта собака. Ушла, помахивая хвостом. Надо было пойти с Сожженным, он предложил, она помотала головой; нет, лучше постоит здесь, на воздухе. Снова прошла овчарка.
– Мальва… Мальвина… – позвала ее именем своей мертвой батумской собаки.
Колокол всё бил, от нечего делать она загадала, если он ударит еще хотя бы пять раз, значит, там ночью был всё-таки Сожженный.
Удар.
Сделайте громче.
Удар.
Она машинально загибала похолодевшие пальцы. Удар. Еще должно быть два.
Удар.
Колокол замолк.
Ну давай же… Колокольня молчала.
Дверь пристройки открылась, пятясь, появился Сожженный, продолжая говорить с кем-то внутри.
– А ты что здесь? – подошел к ней.
– А где мне быть?
– Внутри. Что с тобой?.. Здравствуйте, – быстро кивнул кому-то; снова, сощурясь, поглядел на нее.
– Давай немного отойдем.
Встали около дерева. Что? Нет, обычное дерево, не каламбурное, даже не помнит какое. Оно сейчас ее не интересовало.
– Скажи, – заговорила быстро. – Скажи, ты хорошо помнишь, что было ночью? Что ты делал, куда ходил… Или не ходил? Или просто спал?
Он смотрел на нее и одновременно куда-то в себя. И на серые кирпичи церкви. И на дерево. Напряженный, темный.
– Я не помню, – потер пальцами лоб. – Прости, ничего не помню.
Неожиданно ударил колокол.
Один раз. Как будто по ошибке. И снова замолк.
– Идем, – он взял ее за запястье. – Уже служба началась, девятый час читают.
Это он помнил. Девятый час, восемьдесят третий псалом.
Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил.
30
В церкви она немного успокоилась. Как будто зашла в свое батумское море и можно было видеть всё: галечное дно, свои ноги, отраженное небо. А это что промелькнуло? Рыба, всего лишь рыба. И исчезла. А она отталкивается и плывет. Хотя плавать не умела. Выросла у моря, а плавать не умела, бывает.
Потом это мягкое водяное чувство прошло. Она снова стояла, глядела на иконы, людей, свечи. Ее замутило, она вышла во двор. Проверила непринятые вызовы. Облизала губы и снова вошла. Сожженный стоял на прежнем месте и искал ее глазами.
Они шли из церкви, она жаловалась на тяжесть в ногах. А Сожженный говорил, что каламбуры расщепляют слова и, значит, ускоряют время. Поэтому евреи любят играть со словами: каламбурный народ. «Сам придумал?» – спросила (они уже подходили к дому). «Да нет, говорю же, друг у меня был, он и этот… древнееврейский изучал». «Значит, ты и друга придумал», – сказала она и понюхала ладонь. Ладонь еще пахла церковью.
31
С этого дня она стала видеть его сны.
Она была уверена, что это именно его, а не ее сны. Ее сны снились по-другому, пахли по-другому, и вообще. Даже невидимая пленка, на которую ее сны были сняты, была другой, с другим количеством серебра. Впрочем, он утверждал, что его сны давно снимаются на цифровую кинокамеру. Она сомневалась.
Она уже привыкла к тому, что в нее проникали его слова. Проникали и оседали на внутренних стенках ее сознания.
Она привыкла к тому, что в нее входил его воздух. Особенно ночью, когда их спящие тела то слегка отдалялись, то наоборот. Он приближался к ней со своим воздухом, теплым и щекотным, он вытекал из его носа и рта и втекал в нее.
Она привыкла… да, и к его семени, которое толчками входило в нее. Словно падало в пыль на краю дороги, где сухая трава и стрекозы. И сворачивалось в комочки, как слюна или кровь. Его слюна тоже проникала в нее, это было неприятно и сладко, она привыкла и к этому. Проникала ли в нее его кровь? Она не знала.
Его тело, неудобное и твердое, становилось ее телом.
Теперь в нее стали просачиваться его сны.
32
Сон, если сжато и конспективно, был таким.
Толпа. Никаких предметов, только люди и светящееся пространство. Люди голые и встревоженные. Никто не стесняется, всем не до этого, бегают с какими-то блокнотами.
Задание: попросить прощения. У всех, кого обидел. Тяжело шумит море. Его почти не видно, но все знают, что оно внизу, а может, наверху. Через какое-то время в море показывается огромная красивая (безобразная?) голова и раскрывает рот. Во рту поблескивает пламя, из глубины его доносится музыка.
Условие: нужно было успеть попросить у всех прощения до всплытия головы.
Сложность в том, что все, все эти люди выглядят иначе, чем на Земле. Или они всё еще на Земле? Внизу шумит море, и его черные брызги долетают досюда. Все бегают с блокнотами, в которых записаны имена. Все страшно торопятся.
«Анастасия! – кричит какой-то лысый мужик. – Анастасия, вы помните, я толкнул вас в автобусе и не извинился…» Подглядывая в блокнот, быстро называет город, день, месяц и год, номер автобуса и даже место, в которое он толкнул… Худощавая Анастасия смотрит на него. «Вы меня не толкали, – говорит она, подумав. – Это не я была в том
