Примечание 1.
Докладываю, что причастный к убийству генерала Мигуна капитан П. Хуторский находится в тяжелом состоянии, выражается, в основном, матом (особенно в адрес упрятавших его в «Матросскую тишину» генерала Краснова и полковника Олейника) и потому более подробный допрос произвести было невозможно.
Примечание 2. По сообщению врачей, у П. Хуторского II (вторая) группа крови, как и у С. Мигуна. Полагаю, что это совпадение было умышленно использовано при инсценировке самоубийства генерала Мигуна.
13 часов 15 минут, Западный Берлин
Я много раз слышал, что советского человека потрясает и ошеломляет первая встреча с Западом. Одна моя приятельница рассказывала мне как-то, что, вернувшись в Москву из туристической поездки в Лондон и Париж, она, потрясенная Западом, неделю не могла выйти из дома… Я не сноб и не партийный пропагандист, но я должен сказать, что Западный Берлин меня ничуть не потряс. Наоборот, с той самой минуты, когда я миновал «Чарли» и пешком прошел по пустому, охраняемому американскими солдатами кварталу, до Кохштрассе, где уже не было никаких солдат, а начался Западный Берлин – с этой самой минуты меня не покидало ощущение, что я попал в естественный, нормальный, человечески правильный мир. И не потому, что стеклянно-глянцевые витрины магазинов были завалены давно не виданным в Москве изобилием колбас, мяса, рыбы, зелени, овощей, фруктов. И не потому, что над всем этим сияла яркая реклама, а по улице катили чистые, сияющие лаком «мерседесы», «фольксвагены», «пежо» и «тойоты». А потому, что здесь, у метро, стоял ошеломительно красивый и огромный цветочный киоск с совершенно удивительно яркими цветами. Гвоздики, астры, розы, тюльпаны. Это был вернисаж цветов, праздник весны, и когда – в январе! И совершенно непонятно, куда подевалось все внутреннее напряжение последних дней, вся нервная вздыбленность хитроумной борьбы с КГБ, МВД, Рекунковым, Жаровым, Богатыревым, Синцовым и самим Брежневым за то маленькое удовлетворение местью, которое уже было рассчитано мной и Светловым с точностью до минут. Десятки людей в Москве, Белкин в Париже, Трутков в Берлине, Гиви Мингадзе в пропускном пункте «Чарли» и Аня Финштейн где-то здесь, в Западном Берлине, ждали моего звонка, готовые действовать, мчаться в машинах, посылать кодированные телефонограммы по военной спецсвязи, и даже кремлевский хитрец Леонид Ильич Брежнев выжидал в Кремле результатов моей миссии, а я стоял в это время перед этим удивительным киоском и думал о том, что Господь Бог именно для того и послал нас в этот мир – жить среди цветов, ярких красок, в праздничных одеждах… И еще одна мысль пришла мне в голову: я иду на свидание. Да, я ведь иду на свидание с женщиной, чья любовь пробила даже две стены – Кремлевскую и Берлинскую! Пусть она любит не меня, меня никто и никогда так сильно не любил и уже, наверно, не полюбит, моя Ниночка была лишь знаком, намеком на вероятность такой любви и преданности – не потому ли я должен отомстить за ее гибель?… Да, пусть эта женщина – эмигрантка, пусть она любит бывшего шалопая, спекулянта, наперсника и подручного Мигуна – я шагнул к этому цветочному киоску, ткнул пальцем в букет роскошных ярко-красных тюльпанов и спросил выученной накануне фразой:
– Фрау, вифил костет дас?
Я взял цветы, услышал при этом непривычное «данке шен» – «спасибо» и спросил:
– Во ман телефонирен?
Цветочница показала мне рукой на ближайший телефон-автомат. Держа в одной руке и цветы и портфель, я подошел к этому телефону и стал забрасывать в щель автомата непривычно легкие германские монетки.
– Если вы звоните в Париж, то можете не тратить деньги, – произнес у меня за спиной женский голос на совершенно чистом русском языке.
Я вздрогнул и повернулся. Загорелая блондинка в темно-вишневом замшевом пальто, с пышными волосами и большими темными глазами стояла передо мной. Аня Финштейн. Она была точно такой, как на тех фотографиях, которые вчера извлекли из баклановского портфеля жизнерадостный Беляков, бывший король ростовских домушников Фикса и пахан – ныне мастер московского автомобильного завода.
– Давайте знакомиться. Я – Аня Финштейн.
И она протянула мне узкую загорелую руку.
– Шамраев, Игорь Шамраев… – сказал я и протянул ей букет цветов.
Она повернулась к маленькому старому «фольксвагену», который стоял совсем рядом. В нем сидели двое молодых мужчин и женщина. Аня махнула им рукой и сказала что-то на незнакомом мне гортанном языке. Они коротко ответили ей.
– Они нам не будут мешать, не бойтесь. Это мои израильские друзья. Пойдемте в какое-нибудь кафе…
– Подождите, Аня, – сказал я. – Мы пойдем в кафе, но сначала я должен позвонить в Москву…
– Но я вам назову адрес, где лежат эти пленки, только в обмен на Гиви, – жестко сказала она.
– Я знаю. Об этом мы поговорим чуть позже. Держите пока, – я вытащил из кармана брезентовую лагерную рукавицу и протянул ей.
– Что это? – нахмурилась Аня.
– Прочтите.
Она прочла три слова, которые пятнадцать минут назад написал ей на рукавице Гиви. Не было ни слез, ни слов. Просто она сжала эту рукавицу, а глаза смотрели на меня в упор, сухо и жестко. Отблеск горячих южных песков был в ее темных зрачках. Я повернулся к телефону-автомату и набрал сначала код Москвы – 7095, потом – телефон Марата Светлова. Он ответил тут же, словно держал руку на телефонной трубке:
– Алло!
– Это я.
– Ну что? – быстро спросил он, и его голос был совсем рядом, словно я звонил в соседний дом, а не через пол-Европы.
– Все в порядке, она стоит рядом со мной. Записывай адрес: страница 227, восьмая строка сверху. В гараже, на чердаке, в левом углу большая железная банка. Киношники называют такие банки для хранения пленки «яуфом»… – я говорил спокойно и внятно, чтобы у тех, кто сейчас подслушивает этот разговор в Москве, не было сомнений, о чем идет речь.
– Лады, я поехал! Салют! – сорвавшимся голосом сказал Светлов.
Я медленно повесил трубку. Оставшиеся монетки высыпались из автомата. Я не обратил на это внимания – там, в Москве, Светлову осталось сделать последний ход, но любая мелочь еще могла сорвать задуманный нами «салют».
– Я не понимаю, – сказала Аня. – Что за адрес вы продиктовали? Я же вам еще ничего не сказала.
– Теперь мы, пожалуй, позвоним моему другу в Париж, чтобы он не волновался там. А потом пойдем в кафе, и вы мне все скажете, – ответил я.
В это время в Москве
Милицейская «Волга» Марата Светлова шла по осевой линии проспекта Мира на север, к Ярославскому шоссе. Через Колхозную площадь, мимо Рижского вокзала. Светлов выжимал из форсированного двигателя машины все, что мог. Дворники метались по лобовому стеклу, сметая падающий снег. На Крестовом мосту перед светофором был затор: светофор горел и горел красным светом и куда-то запропастился регулировщик. Машины нетерпеливо гудели, но Светлов сидел спокойно, пережидая пробку. В боковое зеркальце он видел сзади, через несколько машин, те две «Волги», которые стартовали за ним из боковых переулков Петровки сразу, как только он выехал из МУРа. Но по дороге они явно отстали – чтоб не выдавать себя, они следовали за Светловым не по осевой, а в потоке машин. И поэтому регулировщик получил по радио приказ притормозить Светлова. Теперь эти две серые, без всяких знаков принадлежности к милиции или КГБ «Волги» догнали Светлова, и тут же возник в своей будке регулировщик, и светофор снова зажегся зеленым огнем. Светлов усмехнулся – рыба явно заглотнула наживку, теперь нужно не дать ей опомниться, тянуть и тянуть. Чуть морщась от боли в правой руке, Светлов включил первую скорость, потом вторую, третью. И, усмехаясь, снова погнал по осевой. У ВДНХ, рядом с построенной французами гостиницей «Космос» – та же история: новая пробка, отчаянные гудки вечно спешащих таксистов. Но пока две серые «Волги» снова не пристроились в тыл к машине Светлова, на светофоре горел «красный». Теперь нельзя отрываться от них далеко, они должны видеть, когда он свернет в Ростокинский проезд – туда, где жили до эмиграции в Израиль Финштейны. Поворот, короткий взгляд в зеркальце заднего обзора – серые «Волги» на месте. Мимо многоэтажного дома, в котором жили Финштейны, – дальше, на окраину Москвы, к длинному ряду частных и кооперативных гаражей, которые вытянулись белыми, запорошенными снегом коробками вдоль замерзшей реки Яузы. У Финштейнов никогда не было своей машины, но старик Финштейн часто прирабатывал тем, что устанавливал в частных машинах радиоаппаратуру. Все выглядело логично, просто. Серые «Волги» без колебаний двигались за Светловым. Перед самым въездом в гаражи они приотстали, чтобы не обнаружить себя, и Светлов по пустой, наезженной колесами частных машин снежной колее прокатил в самую глубину безлюдного двора. Время было дневное, рабочее, в гараже было пусто, на каждой двери гаража висели большие амбарные замки. Светлов остановил машину у гаража № 117 – богатого, каменного, с чердаком-надстройкой и голубятней на крыше. Гараж был закрыт, на нем висел такой же, как и на всех, амбарный замок. Четырьмя пистолетными выстрелами Светлов расколол металлическую замочную накладку, и всполошенные голуби шумно взлетели над гаражом, Светлов открыл дверь гаража, в полусумраке поднялся по стремянке на чердак. В углу чердака, накрытая ветошью, лежала большая, цилиндрической формы металлическая коробка со следами давней ржавчины. Вчера он сам поставил сюда эту коробку, это и был наш секрет. Светлов выглянул в крохотное, запорошенное снегом окошко чердака. Две серые «Волги» медленно и почти бесшумно катили по снежной колее к гаражу № 117. Он усмехнулся, взял тяжелую железную банку-яуф и не спеша спустился с ней по стремянке. Выйдя из гаража, он увидел наведенные на него пистолеты. Краснов, Олейников, капитан Запорожко и Николай Бакланов.
