Он отступает на шаг, чтобы она могла его хорошо разглядеть. И произносит извиняющимся тоном:
— Видишь ли, я так и не научился им пользоваться. Мне сказали, что я могу носить его хотя бы для виду, но мне и этого не надо.
Он поворачивается спиной к окну. Темнота скрывает кожаные накладки, тросы, стальные детали, и теперь он становится «ничего».
— Если хочешь, я буду его носить.
Он напоминает ей маленького мальчика, который считает, что бумажные доспехи делают его похожим на настоящего рыцаря. Это трогает, рвет душу…
— Но зачем? Для чего?
— Для тебя. Чтобы стать как все.
Она подходит к нему вплотную. Расстегивает липучки. Снимает протез и вешает на спинку стула. Расстегивает на Франсуа рубашку, ремень, развязывает шнурки на ботинках, стягивает брюки. Отстегивает свою искусственную ногу — словно чулок снимает, проносится в голове Франсуа. Они стоят друг напротив друга. Ее юбка соскальзывает вниз, рубашка расстегнута. Они уже видели друг друга в бассейне, вид тел их не удивляет, разве что темные круги вокруг сосков на груди Мугетт, да и чернеющие лобки невольно притягивают взгляд. Франсуа пытается разглядеть ее живот, но в комнате слишком темно. Они оба ждут. Им страшно от того, что должно произойти. Мугетт не имеет ни малейшего представления, что делать дальше, а Франсуа сейчас плохой советчик — он и сам окаменел. И Мугетт отдается на волю инстинкта, обнимает тело Франсуа и укладывает его на постель, как обычно делают в кино принцы с принцессами — здесь все наоборот. И она целует его в губы, и ложится поверх него, живот к животу; их чресла соприкасаются, одной рукой она обнимает его за шею, а другую подкладывает ему под спину. И Франсуа вдыхает ее запахи: запах подмышек, запах воды из бассейна, запах мыла, запах пота, запах волос на виске. От него тоже пахнет хлорированной водой, миндальным кремом, сквозь который немного пробивается запах пота. Они долго лежат, прижавшись друг к другу, опьяненные новыми ароматами; и их неопытные, еще не приученные друг к другу тела тем не менее чудесным образом находят и без усилия удерживают баланс на сведенных бедрах. Им хочется, чтобы это не кончалось, чтобы они оставались, подобно скульптурам Родена, в объятиях, у которых нет ни начала, ни конца. В какой-то момент им становится холодно. Франсуа вспоминает слепого массажиста в больнице города V., глазами которого стали его пальцы. И он представляет, что его глазами становится каждая пора на коже.
— Дотронься до меня, Мугетт…
Она прикасается губами к его уху:
— Я… я никогда этого не делала…
Эти слова его успокаивают.
— Я тоже.
И он не лжет. Мугетт на ощупь находит этот странный предмет, еще более странный, чем все это странное тело, она непрестанно ощущает то мягкость, то твердость, то сухость, то влажность — она разбирает всю палитру своих представлений об этом гладком и одновременно жестком объекте. Франсуа хочется придумать, изобрести свою технику любви, как он изобретал все эти цилиндры, стойки, жгуты и прочее. Он просит девушку сесть на край кровати. Затем становится на колени и начинает ласкать ее — лицом, обрезанными плечами, животом, грудью, шеей, бедрами, коленями. У него тысячи ртов, тысячи губ и языков, чтобы ощутить каждую складочку, каждый миллиметр ее тела. Он никогда еще не занимался любовью так, это скорее некий танец в представлении художника-кубиста, предполагающий новые сочетания тел, их частей; это игра перспектив, с которой обычная эстетика не имеет ничего общего; это познание новых объемов, это поиск новых ощущений, нового наслаждения любящих тел.
Она засыпает рядом, обвившись вокруг его тела, словно плющ, заведя одну ногу за его ляжку, а обрубок, культю, устроив между его коленями. Они превратились в двухголовое существо, в единое целое; они принадлежат друг другу. Франсуа слушает ее сонное дыхание, и для него нет лучшей музыки на свете, чем это ровное, ритмичное сопение, более детское, нежели взрослого человека. Он представляет себе, как раздуваются ее легкие, как поднимаются и опадают ее бока, как по наполненным кровью венам циркулирует кислород; он слышит работу ее сердца, неспешную, спокойную: пум-пум, пум-пум… И эта внутренняя гармония наполняет его радостью. Я — часть тебя, думает он, а ты теперь — часть меня. И он обнимает ее своими призрачными руками. Пум-пум, пум-пум… Я буду любить тебя. Буду…
— Дорогая Мария, запятая…
Мария? Да всегда же была Надин — он точно помнит имя адресата.
— До-ро-га-я Ма-ри-я…
— Я получил твое письмо, запятая, чему несказанно рад, точка.
— Не-ска-зан-но рад…
Жан Мишо поднимает глаза и смотрит на безрукого человека, что сидит перед ним. Это Франсуа Сандр. Точно, он хорошо помнит, как его зовут. Он иногда видел, как он шел по своим делам, и каждый раз содрогался, вспоминая его письма — исполненные любви, грусти и безнадежности. Да, какой же грустной и безнадежной должна быть твоя жизнь, бедный ты мой…
— Давненько мы с вами не виделись…
— Это точно.
— И… как дела у Надин? — Мишо никак не мог удержаться от этого вопроса, и теперь ему стыдно. Он закусывает губу. — Простите меня за бестактность!
Но любопытство сильнее стыда, и ему до смерти хочется знать, что там у них произошло, если, конечно, Франсуа захочет рассказать. А разве что-то может произойти между женщиной и таким вот калекой? Мишо ни за что не поверит в такое, но все же надеется.
Франсуа Сандр улыбается:
— Теперь это Мугетт.
— А!
— Она живет здесь, в Париже, так что мне не нужно ей писать.
— Очень рад за вас.
Надо же, у него теперь другая… Мишо поражен до глубины души. Интересно, что это за женщина? Такая же, как и он?
— А Надин собирается замуж. Так что, продолжаем?
— О да, разумеется, простите!
— Очень хорошо, что ты возвращаешься, запятая, дети скучают по Жоао, точка.
— По кому?
— Жоао. Ж-О-А-О. Над «а» поставьте тильду, такой значок типа буквы «s», только горизонтально. Это португальское имя.
Ага, значит, Мария — португалка. Однако она говорит по-французски. Жану Мишо определенно нравится чувствовать себя этаким детективом. Часто он не может получить ответ, поскольку не задает вопросов — в таких случаях он всего лишь пишущая рука, общественный писарь и ничего более. Но и у него есть воображение. Благодаря профессии у Мишо в голове скопилось огромное множество историй. Вечерами, сидя у камелька, они с женой вместе строят гипотезы, выдвигают предположения, заполняют пробелы в повествованиях; они пишут величественные эпопеи и рисуют ветвистые родословные древа. Воображение уносит их в запредельные миры, и они живут, окруженные сонмами призраков.
— Ради
