— Еще не поздно, — сказал он. — Еще есть время.
— Вы меня не так поняли. Я сегодня занят. Я не смогу выполнить вашу просьбу сегодня. Но я выполню ее завтра, если вы сегодня изложите ее мне.
— Хорошо, — согласился Везич, чувствуя, как у него занемели кончики пальцев. — Я изложу вам сегодня мою просьбу. Мне надо, чтобы вы сейчас, не позже восьми часов, позвонили в клуб «Олень» и попросили к телефону господина Штирлица…
— Кто он такой?
— Сотрудник доктора Веезенмайера.
— А кто такой доктор Веезенмайер?
— По-моему, это ответственный работник германской внешней торговли, — медленно ответил Везич.
— У вас была санкция на контакт с представителями германской внешней торговли?
«Если он записывает этот разговор, — ужаснулся вдруг Везич, — я попался и теперь выхода нет. Если я скажу ему, что у Веезенмайера контакты с Мачеком в обход Белграда, меня уберут эти. Если не скажу, мои контакты с немцами скомпрометируют меня в глазах министра. Все. Я в мышеловке. А может, он не записывает?»
Везич не успел проконтролировать себя, глаза его уперлись в большую отдушину справа на стене. Ковалич усмехнулся и повторил вопрос:
— Так у вас есть санкция на контакты с противником?
— Комбинация была на самом первом этапе, — откашлявшись, ответил Везич. — О санкции могла идти речь в том случае, если бы я добился каких-либо результатов.
— А вы не добились результатов?
— Об этом я скажу Штирлицу или Веезенмайеру, когда вы устроите мне встречу с ними. Только не думайте, что если погиб Иво Илич и похищены его материалы, то все концы ушли в воду. Я всегда страхуюсь.
— Вы говорите загадками, — ответил Ковалич и снова взглянул на часы.
«Интересно, он думает о том, не кончилась ли пленка в диктофоне, — подумал Везич, — или прикидывает, стоит ли звонить в клуб «Олень»?»
Фильм был странный, жизнь Моцарта казалась на экране слащавым лубком, и Лада понимала, что показывают огромную, несправедливую, кощунственную неправду про музыканта, который, подобно всем великим, страдал больше других смертных, но тем не менее ей было приятно смотреть на сильного актера и видеть его красивых возлюбленных, которые интриговали между собой за право обладания символом гениальности, носившим к тому же такое грациозное имя — Вольфганг Амадей…
Но когда начиналась музыка, когда слащавые сцены в гостиных сменяли пейзажи и на поля, тронутые закатной тяжелой дымкой, ложилась осторожная мелодия, тогда начиналось чудо и фильм делался принадлежностью каждого сидевшего в зале, потому что великое тем и отличается от обычного, что в равной мере принадлежит счастливцу и обиженному, влюбленному и отверженному — словом, всем людям, имеющим способность воспринимать звуки и внимать словам.
Лада видела, как ее соседки, старушки с аккуратно уложенными белыми кудельками, утирали слезы, зажав в птичьих кулачках скомканные носовые платки.
«Наверняка по краям вышиты цветочки, — машинально отметила Лада, — синие и красные. И зря я над ними смеюсь. Пусть уж лучше плачут. Иначе бы сплетничали, сидя во дворе, и порицали молодых за легкость нравов, а на самом деле за то, что те молоды просто-напросто. Если бы они жили в одном доме с Моцартом, нашептывали бы его жене, с кем видится ее муж и как «предает» ее со шлюхами. Я наверняка для них шлюха. Женщина, которая любит, но при этом не отстояла семь минут у алтаря, — преступница. Этим старухам все надо расставить по полочкам, как фарфоровые мисочки для круп. И спаси бог, если в ту, где написано «манка», попадет рис…»
Она посмотрела на часы. Было десять. Петар обещал зайти за ней сюда в девять тридцать. Он не зашел. Значит, что-то случилось. Лада вышла из кинотеатра и направилась в редакцию к Взику, как и просил Везич.
«Никогда бы не поверила, что смогу сходить с ума из-за мужчины, — подумала Лада. — Наверное, это и есть любовь. Как несправедливо: любовь и страдание».
…Взик сначала Ладу не принял. Секретарша вышла из его кабинета и сказала, что «господин директор занят и не может сейчас уделить время для посетителя».
— Передайте господину директору, что я от полковника Везича, — попросила Лада. — Видимо, он не предупрежден о моем приходе.
Секретарша снова уплыла в кабинет, и Ладе вдруг показалось, что Петар сейчас войдет в приемную. Ощущение это было таким явственным, что она поднялась с дивана и подошла к двери. Но в коридоре было пусто и только уныло светились тусклые лампы над входом в туалет.
— Куда же вы? — удивилась секретарша. — Господин директор ждет вас.
…Взик поднялся, предложил Ладе кресло, в котором утром сидел Везич, и спросил:
— Вы секретарь полковника?
— Нет.
— Кто вы?
Лада пожала плечами.
— Он просил меня прийти к десяти, если сам не вернется к этому времени. Он просил меня проследить за тем, чтобы те материалы, которые он дал Иво, были напечатаны вами, — и Лада достала из сумки несколько страничек, написанных рукой Петара, — он был предусмотрителен.
— Кто вы? — повторил Взик.
Час назад Взика допрашивали чины полиции по поводу убийства репортера. Он не сразу понял, когда ему сказали, что вся семья Иво Илича вырезана, а младенца утопили в корытце. А поняв, что Иво, тихий и застенчивый, ходивший в блестящем от старости костюме, погиб вместо него, Взика, погиб потому, что согласился сделать то, от чего отказался он сам, Звонимир вышел в приемную и трясущейся рукой набрал домашний номер.
— Ганна, — сказал он, — милая, у вас ничего не случилось?
— «Милая»? — переспросила она с ледяной усмешкой.
— Перестань, Ганка, перестань? Не отпирай никому дверь. Слышишь! Никому! Убили моего сотрудника. Вырезали всю его семью, потому что он… Ясно тебе?! Никому не открывай дверь!
Он положил трубку на рычаг осторожно, словно боясь резкостью движения обидеть жену, и вернулся в кабинет к полицейским чиновникам, которые опрашивали его заместителя и секретаря редакции. Слушая вопросы, которые задавали полицейские, Взик думал о том, что он малодушная тварь и что убийство Иво на самом-то деле оказалось поводом, который оправдывал его в своих глазах, когда он решил позвонить Ганне.
«Ну и что? — возражал он самому себе. — Да, я люблю ее. Или свою любовь к ней? Может быть. Не знаю. Но в такое страшное время нельзя быть поврозь, потому что это может погубить сына, а зачем мне жить, если не станет мальчика?»
Взик даже зажмурился, стал шумно передвигать графин с водой с места на место, но ничто не могло заглушить мысли, которые жили теперь в нем прочно я цепко, как бациллы туберкулеза.
«Я все время играл, — сказал себе Взик. — А теперь время истекло, игра подошла к концу. Смерть Иво — это звонок в мою дверь».
