был бы невозможен, в этом и состоит явная вина тех, кого пощадили»[709]. Ощущение узниками своей вины естественным образом ставило под этический вопрос не только их свидетельства (ведь выживший, который почти всегда говорит от имени других, говорит в этой ситуации от имени тех, вместо кого он выжил), но и их право судить палачей. Когда виновны все, то возникает пространство impotentia juicandi, в котором право судить не принадлежит никому.
Говоря об ощущении вины выжившими узниками, необходимо обратить внимание на существенное обстоятельство: уцелевшие нацисты не испытывали вины, но зато, как писал А. Кемпински, «питали большое чувство обиды, что понесли кару за слепое послушание, за исполнение долга»[710]. Это показали все послевоенные судебные процессы, начиная с Нюрнбергского и заканчивая процессом Эйхмана, а также многочисленные мемуары и интервью, где бывшие эсэсовцы, охранники, высшие нацистские партийные и армейские руководители постоянно оправдывались и отчасти признавали вину лишь тогда, когда от них этого настойчиво требовали в суде. То есть под давлением внешних обстоятельств, а не вследствие личного осознания совершённого и укоров совести. В этом оправдании виновными оказывались те, с которых нельзя было спросить (Гитлер, Гиммлер и т. д.), абстрактные «система», «обстоятельства», «приказы» или парадоксальным образом даже жертвы. Начальник айнзацгруппы П. Блобель говорил: «Для наших людей, которые проводили казни, нервное напряжение было гораздо сильнее, чем для их жертв», а один из немецких сержантов, осуществлявших массовые убийства, заявлял: «Именно нам приходилось страдать»[711]. Отсутствие чувства вины, очевидно, было связано с тем, что нацисты располагали более надежным инструментарием вытеснения из сознания всего предыдущего опыта, нежели узники. Причиной этого было прежде всего то, что сами нацисты не переживали свой опыт службы в лагерях или их обслуживания как травматический, в то время как травма является самым надежным средством закрепления опыта и стигматизации памяти.
В результате внешнему наблюдателю (а также многим узникам) было легко поверить, что испытывающие чувство вины действительно виновны, а те, кто настойчиво отрицает вину, имеют на это моральное и человеческое право, поскольку почти невозможно было представить, чтобы после прямого или косвенного участия в массовых убийствах и геноциде причастный к этим событиям не осознавал случившейся катастрофы. Итогом становилось то, что узник оставался со своей виной один на один, в ситуации безысходности и логического противоречия, когда невиновные виновны и наоборот. К этому у некоторых выживших узников примешивались, как это ни парадоксально, чувство собственной неполноценности, навязанное им в лагере, и страхи самой разной природы, но имевшие общий источник – лагерь. Г. Лангбейн свидетельствует, что многие из опрошенных им узников боялись идти впереди кого-либо (в лагере заключенный всегда шел перед сопровождающим его охранником) или мучились неизвестной им до лагеря клаустрофобией[712]. Е. Мозес Кор признавалась, что память о том, что мыло в Освенциме варили из человеческого жира, много лет не позволяла ей мыться с мылом[713]. Узник Освенцима Р. Исраил «никогда не выкидывал куска хлеба», а встречая на улице людей в плащах, отворачивался, так как «оживали воспоминания о нацистских палачах»[714]. После смерти члена зондеркоманды Освенцима Х. Мандельбаума (он умер в 2008 году) в его спальне и в подвале его дома нашли большое количество детских мягких игрушек, что, по заключению психологов, было своеобразной защитной или даже искупительной реакцией человека, ежедневно видевшего массовую смерть детей и не нашедшего в себе силы забыть об этом[715].
То есть выживший узник после освобождения оказывался во власти целого ряда не просто противоречивых, а порой взаимоисключающих психологических и моральных состояний, которые не давали возможности понять, как жить и действовать дальше, чтобы восстановить в себе прежние качества и прежнее самоощущение. Память, травматический опыт должны были самостоятельно обрести форму (если бы нацисты признали свою вину, то это стало бы искомой формой, но этого не произошло), и во многом именно на поиск этих форм памяти и опыта направлена послевоенная рефлексия выживших свидетелей.
После освобождения большинство узников импульсивно, рефлекторно стремились хотя бы каким-то образом «возвратить» свои страдания тем, кто был в них виновен. В лагерях начались стихийные акты мщения оставшимся капо и охранникам, иногда при поддержке освободивших лагеря армейских частей. В лагере Эбензее узники схватили при попытке бежать эсэсовца из администрации лагеря. Избитый до полусмерти, он был привязан к металлическому поддону для перевозки тел в крематорий, после чего поддон возили над огнем до тех пор, пока эсэсовец не умер в мучениях[716]. «Наши ребята из военнопленных эсэсовцев многих побили, даже коменданта. Его били, каждый подходил, хоть ногой да пихнет»[717], – вспоминала узница Н. Булава. В. Щебетюк описывал то, что началось после освобождения, как «самую страшную трагедию», которую он видел. «Заключенные убивали заключенных. Началась бойня. Капо, блокэльтесте, штубовых – которые остались, ловили их, избивали и оттягивали в крематорий. Это была месть за тех, убиенных. Это ужас был»[718]. Наиболее ярким эпизодом среди этих актов стала так называемая бойня в Дахау, когда американскими военнослужащими и узниками лагеря Дахау было убито около 500 охранников и членов администрации лагеря[719].
Идею «глобальной мести» немецкому народу за гибель миллионов евреев пытались воплотить в жизнь члены еврейской организации «Нокмим» («Накам»), которые оправдывали свои действия уверенностью в том, что виновные в трагедии их народа не будут должным образом наказаны. Организацию возглавил А. Ковнер, бывший узник Вильнюсского гетто. Члены организации вынашивали планы заражения водопроводов в крупнейших немецкий городах, травили и другими способами уничтожали немецких военнопленных. Считается, что в общем и целом жертвами движения стало несколько сотен человек[720].
Однако деятельность организации не получила поддержки у подавляющего большинства узников. И не только потому, что истребление сотен тысяч или миллионов немцев как пособников или исполнителей, по точному замечанию Х. Арендт, «означало бы только, что идеология нацистов победила, хотя и власть, и «право сильного» критиковать эту идеологию перешли к другим людям»[721]. Во-первых, стихийные и сознательные казни виновных у думающих и мыслящих узников создавали ощущение сопричастности к одной трагической судьбе, только «с разных сторон». Так, Ж. Амери отмечал, что казнь издевавшегося над ним эсэсовца парадоксальным образом сблизила их. «Антверпенский эсэсовец Вайс, убийца и особо наторелый заплечных дел мастер, поплатился жизнью. Чего еще может требовать моя дурная жажда мести? Но коль скоро я правильно себя понимаю, дело не в мести и не в наказании. Пережитое гонение было по сути своей предельным одиночеством. И речь для меня идет об избавлении от этой поныне длящейся заброшенности. Эсэсовец Вайс, когда его вывели
