него, причем одарят ею Харьков куда как красивее.
Стараясь не привлекать внимания, Морской нащупал во внутреннем кармане сложенный вчетверо листок с адресом от Долгова. Разорвал на мелкие кусочки, встретился глазами с женой и еще раз уверился, что поступает правильно. Галочка обрубание этой нити явно одобрила.
— Ты там за меня замолви словечко! Если позовут, ты же знаешь, я все смогу! А не позовут — и ладно. У нас тут тоже, как ты заметил, прохлаждаться не приходится. Отдохнешь там на своих фронтах, и дуй обратно, банды гонять, — напутствовал Колю запыхавшийся, опоздавший и только сейчас дохромавший до провожаемого Глеб Викторович.
— Если ткани какие особые или еще что для шитья в заграницах увидишь — вези матери, ей все пригодится! — прикрываясь хозяйственностью, подбадривала Двойра.
Морской улыбнулся. Каждому — свое. Кому-то защищать страну на самой кромке, кому-то — укреплять изнутри. И в Харькове сейчас подобралась очень эффективная команда. Команда тех, кто не предаст и не отступит, кто для блага города готов забыть личные амбиции. Сейчас Морской почувствовал особенно остро, что с такими людьми и у Города, и у него самого все непременно сложится хорошо и правильно.
Он ошибался…
Приложение
Игра на опережение
В своих романах я использую метод погружения: читатель видит происходящее как бы глазами героев. Это хорошо для атмосферы, но накладывает некоторые ограничения в информировании. Меня часто спрашивают, где можно подробнее прочесть о том или ином вскользь упомянутом в романе факте. Согласитесь, было бы странно, если бы, например, Ларочка, вспоминая о том, как фашисты отбирали воду у местных жителей, внезапно отвлекалась бы от диалога с братом, многозначительно посмотрела вдаль и сказала: «Про это будет позже опубликован дневник Льва Копелева “Под немецким сапогом”! Поэтому начиная с прошлой (третьей) книги цикла, мы с издательством решили «играть на опережение»: публиковать в конце документальную статью, отвечающую на вопросы, которые, как нам кажется, будут возникать наиболее часто.
Харькову в ту войну выпала сомнительная честь оказаться одним из самых разрушенных городов Европы. Надежды Владимира Морского на скорое восстановление любимых улиц, увы, не оправдались. Многие здания мы потеряли навсегда (например, легендарный Пассаж и дом Дворянского собрания), другие после длительной реконструкции изменились до неузнаваемости (например, бывший Дом Проектов, он же нынешний главный корпус ХНУ). Оживление инфраструктуры тоже затянулось, хотя на это действительно были брошены все силы. Подробнее о возвращении Харькова к нормальной жизни можно прочесть, например, в книге Н. П. Трипутиной «У двобої з небуттям».
Действие моего романа разворачивается в то время, когда Алексей Толстой готовил в Харькове небезызвестный судебный процесс. Образ классика и любопытные подробности о жизни города весьма колоритно переданы в воспоминаниях прибывшего в Харьков в августе 1943 года В. А. Рыбалова (см. «Из записок заведующего военным отделом Харьковского горкома партии»). Усилия партийного графа не прошли зря: первый в мире суд над нацистскими военными преступниками — предвестник Нюрнберга и наглядное доказательство того, что военные преступления рано или поздно будут наказаны — прошел именно в Харькове. С 15 по 18 декабря 1943 года внимание всего мира было приковано к нашему городу, создающему юридический прецедент, гласящий, что приказ не освобождает от ответственности за геноцид.
Харьковский судебный процесс над немецкими военными преступниками. Подсудимые (справа налево): капитан В. Лангхельд, старший ефрейтор Р. Рецлав, лейтенант Г. Риц, шофер гестапо М. Н. Буланов. 1943 год. Фото А. Б. Капустянского
Оставляет вопросы также встреча главного героя книги с корректором Галиной. Вместе с ней и Морским читатель гадает, что же на самом деле произошло с ее мужем. Сейчас мы уже знаем, что арестованный Александр Введенский (в романе Поволоцкий) был перед приходом немцев отправлен вместе с группой заключенных в Казань, но до места назначения не доехал. Погиб. По официальным данным, скончался в пути от плеврита, хотя некоторые исследователи предполагают, что Введенский вместе с остальными арестантами (в их числе поэт Владимир Свидзинский) был заживо сожжен конвоем, опасавшимся немецкого окружения. Верить в это не хочется. Подробности последних лет Введенского, а также жизнь семьи, оставшейся в оккупации, блестяще описывает сын Галины, Борис Викторов. Повесть называется «Александр Введенский и мир, или “Плечо надо связывать с четыре”».
Александр Введенский, тюремные фотографии, Харьков, 1941 год.
Несколько раз я возвращаю читателя к теме самоотверженных библиотекарей, рисковавших жизнью ради спасения книг. Обложки ценных и запрещенных изданий действительно подменяли, старинные фолианты прятали, а в некоторых хранилищах нарочно создавали видимость аварийной обстановки, чтобы оккупанты боялись туда соваться. Подробнее об этом можно узнать из работы А. Мазурицкого «Как спасали книги в годы Великой Отечественной войны». О библиотекаре Демидовой, упомянутой в романе, можно прочесть у Ю. Смолича в «Рассказе о непокое», а спасению ценнейших изданий из фонда библиотеки Харьковского государственного университета посвящена статья в газете «Комсомольская правда» от 26 декабря 1943 года: благодаря заведующей отделом А. Борщ были сохранены древние альбомы итальянского архитектора Пиранези, образцы которых имеются только в Лувре, конспект Аристотеля «О небе», трактат «Начало» Эвклида, первые издания Коперника, Галилея, Ломоносова, Лобачевского, письмо Наполеона и др. В библиотеке университета до сих пор хранится сундук, откопав который после оккупации под лестницей в книгохранилище, сотрудники вернули бесценные раритеты в библиотеку. А ведь сколько еще подобных случаев история не сохранила!
Сундук, в котором были закопаны раритетные издания. Фото 2020 года, хранилище библиотеки ХНУ им. Каразина.
В романе упоминается также балерина Инна Герман. Человек невероятного таланта и печальной судьбы. В Харькове она была одной из самых перспективных учениц студии Дудинской-Тальори, позже в Ленинграде стала звездой школы Акима Волынского. Адепты академизма прочили ей безграничный успех, но времена даже от классической балерины требовали должной «советскости». Поработав и в Ленинграде, и в Москве, Герман вернулась в Харьков, где, наконец, обрела должное признание. Но тут — война. После оккупации балерина продолжала работать в нашем оперном театре, удостаивалась внимания местной прессы (в том числе добрых отзывов в рецензиях Морского), но писать о ней в центральных изданиях или выдвигать ее на какие-то премии запрещалось. Работу в театре в период оккупации ей не простили. После смерти мужа Инна Леонидовна пришла в психиатрическую лечебницу со словами: «Я одинока и не знаю, как прожить на эту пенсию». Балерина, имевшая все шансы покорить мир, прима, известная когда-то всему городу, провела остаток жизни в
