Налунга заметила, что из деревни ушли далеко не все воины, но задавать вопросы поостереглась. В конце концов она была всего лишь рабыней. Частью имущества, захваченного в бою. Долгая поездка закончилась на берегу моря, в бухте. Увидев длинный приземистый дом, сложенный из камня и покрытый двускатной деревянной крышей, Налунга зябко укуталась в свой драный плащ и, с тоской посмотрев на свинцовые воды бухты, подумала:
«Если и северяне решат меня продать, то лучше уж утонуть в этих водах».
От этой странной мысли ей стало ещё холоднее. Вскоре, подогнав телегу к дому, воины высадили пленников и, бесцеремонно загнав в дом, приказали рабам затопить оба очага. Дальше всё пошло по накатанной. Сама Налунга уже хорошо представляла, что сделают с пленниками победители. Разбив всех схваченных по социальному статусу, северяне ловко связали благородных дам, предварительно озадачив рабынь делами.
В один из очагов северяне сунули тавро, которым клеймили рабов, и, дожидаясь, пока оно как следует раскалится, принялись снова пить. Старательно очищая выданную ей солёную рыбу, Налунга внимательно следила за всем, что происходило вокруг. Больше всего она боялась удара в спину. Её бывшие охранницы вполне могли попытаться решить свои проблемы и страхи таким простым и доступным способом.
Но время шло, а ничего особенного с ней не происходило. Северяне, уже изрядно набравшись, клеймили всех пойманных женщин, предварительно использовав их по прямому назначению. Слушая визг и мольбы о пощаде своих недавних хозяек, Налунга только криво усмехалась, когда очередная жертва начинала обещать большой выкуп за себя.
Обычно после таких посулов раздавался дружный смех и презрительные высказывания в адрес их родственников. Почему северяне не поверили их обещаниям, Налунга так и не поняла, но вскоре все благородные дамы стали обычными рабынями. Когда боль от ожогов и шок от пережитого отступили, им приказали заняться праздничным столом.
Поправляя обрывки некогда роскошных платьев и страдальчески морщась от боли в обожжённых плечах, эти дамы, ещё не так давно презрительно морщившие носики при появлении рабов, принялись послушно подавать разносолы на длинные столы. Согнувшись над корытом с рыбьей чешуёй, Налунга старалась сделать всё, чтобы про неё забыли. Переживать очередные побои от своих бывших служанок она не хотела.
Она уже почти успокоилась, когда в дом вошёл тот самый воин и принялся что-то обсуждать с беглянками. Не придя к определённому решению, он что-то приказал, и Налунга испугано сжалась, предчувствуя очередную опасность. Её инстинкты не подвели её и на этот раз. Одна из её бывших телохранителъниц, вооружившись копьём, пришла именно за ней.
Бесцеремонно ткнув Налунгу стальным наконечником, она молча указала ей в сторону собравшихся, и рабыне не оставалось ничего другого, как покорно следовать в указанном направлении. Всё, что произошло дальше, она потом долго вспоминала как свой самый страшный кошмар. Стоявший перед девушками воин смерил её мрачным взглядом и задал только один вопрос:
— Почему она не защитила себя, если такая сильная колдунья?
Сообразив, о чём идёт разговор, Налунга внутренне содрогнулась, но постаралась ничем не выдать своего испуга. Слушая, как её лучшая телохранительница продолжает убеждать воина в том, что Налунга всё ещё опасна, рабыня мысленно проклинала её болтливость, когда неожиданно вдруг поняла: несносная девчонка была по уши влюблена в него. Но дальше ей стало не до размышлений.
Приказав ей положить руку на колоду для рубки мяса, воин наступил ей на руку сапогом и, выхватив секиру, приказал:
— Колдуй! Защити себя, если можешь, иначе я уничтожу тебя.
Заглянув ему в глаза, Налунга вдруг поняла, что это не шутка. Этот воин в одиночку был опаснее всех северян вместе взятых. Понимая, что ничего сделать не может, Налунга принялась умолять пощадить её. Впервые за много лет ей стало по-настоящему страшно. Вскоре к её мольбам присоединились и голоса её бывших охранниц.
Только когда воин убрал секиру, Налунга сообразила, как близка была к смерти. Испуганно глядя на него, она почувствовала то, что однажды уже испытала. Это было в самом начале её рабства, когда кочевник Аль-Руффи без долгих размышлений высек её плетью за неповиновение. Это было больно, обидно, страшно. Но ещё это и возбуждало бывшую королеву города черепов. Ведь перед ней был тот, кто заставил её по-настоящему испугаться и сумел показать, что она для него всего лишь вещь. Так было тогда, так же получилось и сейчас. Налунга вдруг почувствовала, как у неё сладко заныло внизу живота, а колени подогнулись, едва удерживая вес тела. Не помня себя, она пообещала воину, что выполнит любой его приказ, и даже не подумала, чего ей самой будет это стоить.
Словно не замечая, что с ней происходит, воин приказал ей возвращаться к своим делам и, развернувшись, вышел из дома. Вернувшись к своему корыту, Налунга взяла в руки нож и тут же была вынуждена положить его обратно. Руки дрожали от пережитого, а в голове роились мысли, мечась, словно испуганные мыши.
Сидя перед грязным корытом, полным рыбьей чешуи и отходов, она никак не могла отделаться от чувства, что всё началось сначала. Что она снова там, в пустыне, у войлочного шатра кочевника. Такого могучего и такого равнодушного к её помыслам и чаяниям. Именно это равнодушие заставляло её терзаться и сломя голову бежать, выполняя любой его приказ. Именно оно заставляло её придумывать любой повод, позволявший ей подойти, а главное — коснуться его. Не зная, как и что делается, она хваталась за любую работу, лишь бы заслужить хоть толику его внимания. Пусть даже неблагосклонного. Угрозы, ругань, плеть — она готова была терпеть всё, кроме равнодушия. И вот теперь это повторялось снова.
Вечером, когда вся команда северян снова принялась пировать, Налунга с потаённой завистью смотрела, как Мгалата старательно прижимается к нему. Как она делает всё, лишь бы заполучить его в свою постель. Чувствуя, что ещё немного, и сорвётся, Налунга спряталась в холодном чулане и, сжимая от бессилия кулаки, тихо простонала:
— Мерзкая кошка.
Ей так хотелось вцепиться в волосы сопернице, что она не заметила, как разорвала на клочки кусок алого шёлка, попавшегося ей в руки. Сейчас ей больше всего хотелось сделать так, чтобы эта глупая девчонка оказалась как можно дальше от этого воина и желательно мёртвой. Но её сил больше не было. Оставалось только надеяться на свои женские чары. На то, что невозможно отобрать ни у одной женщины. То, что даётся ей свыше, один раз и на всю жизнь.
* * *
Праздновали северяне просто и незатейливо. Впрочем, как делали и всё остальное. Вино лилось рекой, над огнём жарились бараньи туши, и по углам то и дело раздавался женский визг. С мрачным недовольством поглядывая на не так давно роскошных женщин, испуганно поправляющих разорванные наряды, Вадим только усилием воли сдерживался, чтобы не начать воспитывать варваров.
Впрочем, сами женщины, похоже, не сильно страдали от случившихся с ними перемен. Вадим частенько замечал кокетливые взгляды, то и дело бросаемые ими на наиболее привлекательных воинов. Задумчиво почесав в затылке, он пришёл к выводу, что в каждом времени свои нравы и законы, и люди, живущие по ним, воспринимают всё это как само собой разумеющееся.
