Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 123
То, что целый народ считает преступным другой народ, некогда подвергавший его гонениям, это как раз понятно, но то, что гонимый народ всячески подчеркивает свое сходство с народом-гонителем, в этом я вижу некий вызов, немилосердный вызов остальному миру. А возможно, в этом есть доблесть, достичь которую так непросто, или же какое-то тайное знание, секретное слово, подсказанное природой, слишком милосердной на этот раз.
Итак, величественный вызов или малодушие?
Одна палестинка, похоже, с горечью, сказала мне прошлой ночью, что самые древние палестинские семейства, из тех, что имеют доказательства принадлежности к роду Пророка, сохраняют свое влияние в этой Революции.
Принадлежать к благородному палестинскому семейству, соперничающему с кланом Хусейни, одна из ветвей которого дала миру Ясира Арафата, это ведь тяжкий груз для потомков? Некоторые члены семьи Набили, которых извиняла лояльность к прямому потомку пророка (королю Хусейну), становились королевскими чиновниками. А она сама? Она была, без сомнения, самой красивой девушкой королевства, это еще до открытой войны с Хусейном, когда военные базы фидаинов угрожали только Израилю. Это были откровенные забавы сильных мира сего, знатные семейства воевали друг против друга, ссорились или делили власть, а именно ресурсы страны, под равнодушным взглядом османов. Они еще могли позволить своим детям бунтовать, но только не против привилегий – должен заметить, что ни одно семейство сеидов, потомков Пророка, налогов не платило. Имелись еще богатые семейства плебейского происхождения, если у них были в наличии должности, земли, деньги (еще надо сказать, что ни один наследник не отказался от наследства, каким бы сомнительным ни было его происхождение, пусть даже оно получено в результате преступных деяний); потомки возмущались, когда их крестьяне, став воинами, погибали от рук чужих, евреев или бедуинов Хусейна. Но если говорить о чувствах этих потомков, следует отделять благородство, унаследованное от предков, от того, что появлялось на свет, когда в результате мятежей и восстаний рождалось новое дворянство, приобретенное военной службой. Волею обстоятельств, которые так часто насмехаются над человеком, мне довелось встретить одного араба, не слишком богатого, но имеющего, тем не менее, в доме сторожа, так он укорял другого араба такими словами:
– Тебе не стыдно так разговаривать с моим сторожем? Я его хозяин. Если он тебе что-то сделал, я буду его ругать, а не ты. Ведь ты не его хозяин.
Знатные семейства бывали оскорблены, когда евреи ранили их крестьян, возможно, из чувства патриотизма, сострадания, или предвидя грядущие неприятности, но главным образом из-за того, что чужак осмелился коснуться их собственности.
Все эти семейства также, а порой и в большей степени, являлись потомками Мухаммеда, что было необходимым условием принадлежности к знати, и в Марокко мне довелось увидеть два генеалогических древа одного главы семьи. Одно из них восходило к Мохаммеду, чье имя в верхней части дворянской грамоты было выведено золотыми буквами или припудрено золотом, а другое к Ибрагиму, имя которого, написанное фиолетовыми чернилами, тоже было припудрено золотом; когда в Палестину вторглись жестокие крестоносцы, эти мусульманские семейства уже давно жили там. Для палестинской знати Лузиньяны были жалкими бандитами из Пуату, а их женщины – шлюхами, ввязавшимися вслед за ними в эту авантюру; арабские принцессы сравнивали их с потаскухами из борделей, которые уезжают за принцами пустыни, спят вповалку в одной палатке, на золоченых поясах носят привязанные кастрюли, чашки, чайники.
Набиля не знала, кто такие Лузиньяны, и, конечно же, не знала о легенде, в которой повествуется о странном исчезновении под видом крылатого змея. Возможно, в «Химерах» говорится о жене Ги де Лузиньяна? Эта банда франков, ставшая королевской династией Иерусалима и Кипра, в течение двух столетий была связана корыстными и любовными интересами с мусульманской знатью и их дочерьми. В зависимости от того, были ли они блондинами или брюнетами, палестинцы уверяли с улыбкой, что ведут свое происхождение от Али, Фатимы, Фридриха II Гогенштауфена, Ги де Лузиньяна, и это так прекрасно вписывалось в легенду, то есть, в Историю, что было бы глупо от этого отказываться. В Палестине и в Ливане линии родов идут от нормандцев к сыновьям Саладина, перемешиваясь с еврейской и персидской кровью, и это продолжается непрерывно, безостановочно. Набиля родилась в мусульманской семье. В июле 1984, оказавшись в Аммане, я не пошел к дому ее родителей в центре города, но надеюсь, что он стоит по-прежнему, старый, очень красивый, с большим садом. Именно там в сентябре 1970, я и познакомился с Набилей.
Она, работавшая врачом в вашингтонской клинике, услышав по американскому радио о резне, села в самолет, добралась до миссии Красного Креста и остается там по сию пору.
Приступая к этой части своей книги, я пытался узнать, удалось ли этим семьям уцелеть, находясь на важных должностях в палестинском сопротивлении. Вот что сказала мне Лейла, дочь мадам Шахид:
– Все эти главы общин уже не те, что прежде, никакого авторитета, никакого величия. Когда Арафат назначает кого-то на важный пост, он выбирает из знатных, даже знаменитых семейств, чтобы показать преемственность борьбы против захватчиков, это как преемственность истории, которая тоже, словно пунктирами, отмечена сражениями и подвигами знаменитых и старинных семейств. Ничего другого Арафат от них и не требует. Да он бы и не позволил им ничего другого.
Был такой номер в мюзик-холле, кажется, довольно известный: окутанная кринолином, спускавшимся до самого пола, закрывающим лодыжки и даже ступни, танцовщица перемещалась из глубины сцены такими маленькими шажками, ни на миллиметр не приподнимая коленями юбку, что казалось, будто она скользит по гладкой, отполированной поверхности, зрители даже задавались вопросом, может, она катится на роликовых коньках, скрытых под длинной юбкой. Приблизившись к краю сцены под крики «браво», она улыбалась, кланялась, приподнимала юбку и в самом деле демонстрировала роликовые коньки, о наличии которых и так догадывались зрители, представляя их в воображении и опасаясь увидеть. Немецкое телевидение показало нам Миттерана на похоронах Садата: телохранители сжимали его так плотно четырьмя компактными группами, а сам он казался таким скованным и деревянным в своем футляре-кольчуге, что охранники словно не защищали его, а несли по воздуху, он перемещался, не шагая, будто на ногах его были роликовые коньки или доска на колесиках, и это была просто детская игра, в которую, наверное, президент Французской Республики тоже когда-то играл, но игра в каком-то смысле другого, более сложного уровня: не стремительные, беспорядочные, элегантные – да, я должен написать это слово – движения мальчишек, а торжественная, нарочитая медлительность высшего должностного лица. На похоронах первого разряда можно увидеть порой лошадей, укутанных в черную, спадающую до земли ткань, тянущих ящик с королевскими останками. Похожий на уставшую кобылу, французский Президент на своих роликах переместился на крупный план. Но эта картинка карнавального шествия открывала мне доступ – причем, это я входил в нее, а не она в меня – к другой картинке: задрапированные люстрином полые цилиндры кукол-марионеток, куда вставляет руку кукловод, чтобы заставить двигаться воле эти маленькие существа на миниатюрной сцене, разговаривающие неестественными громоподобными голосами; президент показался мне такой куклой, чья нижняя часть – бесполая – была скрыта люстриновой оболочкой, а сам Миттеран, негнущийся, одеревенелый на голову возвышался над своими телохранителями или полицейскими, которые несли его; он, приводимый в движение охраной, из нее и добывал свою власть; наверное, грубые полицейские голоса перекрывала барабанная дробь, потому что я их не слышал, но сам этот образ президента на роликах, направляемого полицией, больше, чем какая-нибудь теория, демонстрировал, что сила главенствует над правом, и зная это – ведь сам видел по телевизору – я успокоился. Сила предшествовала праву и осуществляла его благодаря задрапированному люстрином полому цилиндру. Мертвого Абу Омара, повешенного, расстрелянного или утонувшего, который все еще шевелится благодаря моей руке кукловода и говорит моим голосом, я заставляю произносить то, с чем он, вероятно, не согласился бы, но делаю это со спокойной совестью, зная прекрасно, что лицемерие читателя стоит моего. Через эти слова, которые я заставляю его говорить, Абу Омар оживает.
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 123
