I
— Я вышла замуж за Кристиана, еще работая в «Сосьете женераль», — говорила она. — Финансы уже тогда были его коньком. Согласитесь, богатый муж никогда не помешает, особенно если уходишь учиться на полтора года. — Мари Окуан взглянула на Энцо, с удовольствием вслушиваясь в звуки собственного голоса. — В то время было модно принимать на учебу молодежь из «реального мира», нарушая стереотипы закрытого академического заведения. А ведь у меня уже был диплом Сьянс-По! Училась я под своей девичьей фамилией — не хотела, чтобы меня считали содержанкой, поэтому Национальную школу управления закончила Мари-Мадлен Буше, но, став кандидатом в депутаты от департамента Валь-де-Марн, я решила, что Мария-Магдалина — слишком религиозное имечко для светского политика. Я взяла фамилию мужа, подкорректировала имя, и место в Национальном собрании заняла уже Мари Окуан.
— Где Кирсти?
Министр юстиции вздохнула, видимо огорченная отсутствием интереса к своей биографии.
— Все в свое время.
— В какое именно?
— А вот это решать мне.
— Чего вы хотите?
Холодные голубые глаза стали жесткими, а в голосе появилась сталь.
— Осуществить свои планы, мсье. Мне сорок пять лет, я женщина и — министр юстиции Франции. Вы хоть представляете, как немыслимо трудно сочетать в себе эти категории? — Она не удержалась от самодовольной улыбки. — И это только начало. В кулуарах Матиньона уже шепчутся о моем возможном назначении на пост премьер-министра. Но моя настоящая цель — Елисейский дворец. Я хочу стать первой женщиной-президентом, занять пост, позволяющий определять будущее нации, каким видели его Наполеон и гениальный де Голль, возродить величие Франции!
— Восхищен вашей скромностью, мадам.
— Скромность — качество дураков! — Мари Окуан вскочила на ноги. — Не соблаговолите ли наконец спуститься сюда?
Это была не столько просьба, сколько приказ. Отойдя к дальней стене залы, вытесанной монахами для устройства «фонтана», она сбросила лямки рюкзака и положила его на скамью, скрестив руки на груди.
Энцо колебался: спустившись вниз, он окажется в ловушке.
— Где Кирсти? — снова спросил он.
— Здесь, рядом.
— Если она хоть немного пострадала…
— Она жива и невредима. В мои намерения не входит что-то с ней делать…
Маклеод все же колебался.
— …если вы меня не вынудите.
Выбора не осталось. Он медленно сошел на шесть ступеней вниз и повернулся к Мари Окуан. Теперь их разделяла лишь огромная зеленая чаша около двух метров в диаметре. Глаза мадам министра казались совершенно мертвыми. Мутными, как у покойника. Она видела мир через катаракту самообмана. Взглянув на бейсбольную биту, которую Маклеод машинально сжимал в руке, Мари Окуан улыбнулась:
— Неужели вы намерены забить меня до смерти?
— Да нет, просто под землей опасно.
— Ничего подобного, если известно, где ходить. Я обожаю катакомбы со студенческих лет. Это же просто аллегория жизни: нужно знать, что находится в глубине, чтобы понимать происходящее на поверхности…
— Почему вы все-таки убили его?
Внезапная прямота вопроса, словно капля, разбила гладкость внешнего спокойствия Мари Окуан, и на секунду показалась внутренняя чернота.
— Он нас унижал. — Ее рот скривился в гневной гримасе. — Выбрал из самых талантливых, из лучших, и демонстрировал, насколько он умнее и одареннее, подчеркивая, что нам никогда такими не стать. Унижал ежедневно, методично. У него была болезненная потребность доказывать свое превосходство — и непременно за наш счет! С глазу на глаз он внушал нам, что мы — будущее Франции, но на людях, при других студентах неизменно выставлял на посмешище. Он лепил из нас второго себя, не забывая напоминать, что мы — всего лишь его жалкое подобие. Он хотел от нас поклонения своему недостижимому превосходству! Ему требовалось безмолвное признание элиты курса — мы не более чем пигмеи в тени его непомерного интеллекта! — Она почти засмеялась. — А чем он занимался, этот великий ум? Писал кинообзоры!
— За это вы его и убили?
— Вы хотя бы представляете, каково изо дня в день быть объектом издевок и насмешек? Когда тобой восхищаются, всячески льстят, а через секунду обливают дерьмом? — Она помолчала. — Да, мы убили Гейяра. В конце концов он должен был понять, что мы умнее и будущее принадлежит нам, а не ему. Это была демонстрация нашего интеллектуального превосходства.
Энцо начинал понимать извращенную логику преступников-вундеркиндов, юных гениев, из которых растили будущих государственных деятелей. Элита элит, сливки выпуска Шельшера.
— Мне всегда казалось, что насилие — первое и последнее прибежище ограниченных умов, — сказал он.
— Вы говорите совсем как Гейяр!
— Вы и меня хотите убить, поскольку я доказал, что вы вовсе не так умны, как возомнили. Ведь в конце концов вам не удалось скрыть свою причастность к преступлению.
Мари Окуан покачала головой:
— Еще как удалось. Никто даже не знал наверняка, что Гейяр мертв. Это было идеальное убийство, мсье Маклеод. — Она улыбнулась: — У блестящего интеллекта есть одна особенность: сам по себе он ничего не стоит. Ему необходимо применение. Если родился план, нужно мужество его осуществить. Мои… сообщники оказались недостаточно тверды в преследовании своих целей, вот и все.
— За это вы их и убили.
Она пожала плечами:
— Гуго сам избавил меня от хлопот. Филипп был слаб, и его малодушие представляло для меня опасность.
— А Диоп?
— Ответил услугой за оказанную когда-то помощь и счел за лучшее уйти, не раскрыв рта.
— Судья Лелон?
— Господи, нет, конечно. Лелон — педант. Фанатик. Прямой, как угол дома. Он искренне верит, что вы показали средний палец его многоуважаемому расследованию.
— Значит, это не вашего справедливого судью вы посылали меня убить?
Она недоуменно наморщила лоб:
— Вас? О чем вы говорите?
— Два человека на мосту. Грузовик на шоссе.
Недоумение на лице Мари Окуан уступило место искреннему веселью.
