Книга Блокада - Сергей Малицкий

Это было так странно — спать под крышей, на постели, а не на топчане. Хотя что Коркин видел в своей жизни? Или топчан для него не был нормальной постелью? Считай, что бабка из Квашенки и приучала его к нормальной жизни, умываться, стелить постель, есть ложкой, чистить зубы, мыть ноги вечером, стричь волосы, ногти. Зачем ей это было нужно? Разве простой работник по дому заслуживал столько внимания? Или он был ей еще кем-то? В деревне, конечно, потешались над Коркиным, а если бы он рассказал, что иногда старуха подходит к спящему скорняку и гладит его по голове, пришептывая какие-то глупости вроде как: «Недолго мне, сыночек, осталось, скоро приду к тебе, жди», — вовсе со свету сжили бы. А ведь он так и не спросил старуху, о ком она горюет. В деревне вроде бы говорили, что детей у нее не было, да что они могли знать, если все помнили ее уже старухой? Теперь уже и спросить не у кого. Или и ему надо так же гладить кого-то и шептать: «Скоро приду к тебе, мама, жди»? Ну, во-первых, он никуда не торопится, во-вторых, мама его вряд ли услышит, а та же Ярка, что опять свернулась клубочком, поплакала о своем да уснула, вовсе подумает, что скорняк разум потерял. Если он у него был, конечно.

А может быть, никуда не уходить? Остаться здесь? Попроситься к светлым в работники? Вместе с Яркой! Вон как, их уже трое осталось, а даже оставшийся купол большой — как они с ним справятся?

Коркин погладил Ярку по голове и вышел в едва освещенный коридор. В его конце моргало электрическими сполохами окно. Коркин зевнул и прислушался: где-то далеко слышалось рычание и скрежет. Он шагнул вперед и в который раз с удивлением посмотрел под ноги. Серое покрытие пола на вид было идеально гладким, но не скользило и гасило все звуки. Кроме вот этого рычания.

Раздумывая о том, правильно ли он сделал, что оставил ружье около Ярки, а не потащил его с собой, Коркин добрел до окна и посмотрел в темное стекло. За окном творился ужас. На едва освещенной площади за восстановленным периметром пировали какие-то твари. Коркин мог разглядеть только силуэты тел, лап, крыльев. Что-то темное и живое смешивалось в клубок, распадалось на части и вновь схватывалось неразличимым комом. Верно сказал Рени-Ка, что утром камни будут уже чисты.

— Ты что, Коркин? — послышался голос Пустого.

Скорняк вздрогнул, повернул голову. На ступенях лестницы в полумраке сидел Пустой. Десятком ступеней выше к стене прижалась Лента.

— Не спится, — пробормотал Коркин. — Да еще эта мерзость человечину перемалывает. Колотит меня. Вот после сегодняшнего колотит. Закрываю глаза — и вижу, как пули всаживаю в Пса, а ему хоть бы что. Что завтра-то? С утра к девятой пленке? Далеко до нее-то?

— Мили четыре, — ответила Лента. — Доедем. У них тут в ангаре одна машинка еще осталась. Механик уже проверил: на ходу.

— Да, я проверил, — кивнул Пустой и зашелестел листом пластика. — Зажигалка есть?

— Ну как же? — удивился Коркин. — Как же без зажигалки? Мало ли — костерок разжечь или еще что.

Полез скорняк за пазуху, достал хитрую приспособу — тот же механик и придумал ее: трубка с прорезью, в ней пластинка и шнурок. Пластинку дернуть, от шнурка разжечь огонь и задуть. Шнурка хватает на сотню костерков. Подарок от Фили.

— Спасибо.

Пустой развернул лист пластика, поднес к язычку пламени. Побежал огонь по краю картинки, загнул ее, зачернил. Затрещал пластик, пошел пузырями, полился на пол.

— Так это же… — растерялся Коркин, узнав картинку с базы.

— Ничто, — покачал головой Пустой и растоптал сапогом пепел. — Пустое место.

— Дурак ты, механик, — подала голос сверху Лента. — Завтра про пустое место будешь говорить, после девятой пленки.

— Но ты же слышала? — обернулся Пустой.

— И что? — Лента презрительно фыркнула. — Может, пустое место, а может, и нет. Отнесись к этому как к одежде. К яркой, дорогой одежде. Дело не в одежде, механик!

— А если под одеждой Вери-Ка? — спросил Пустой.

— А если Твили-Ра? Или Яни-Ра? — усмехнулась Лента. — Не спеши, механик. Спрыгнуть легко, забраться трудно.

— А ты чего не спишь? — спросил Коркин девчонку.

— С Пустым прощаюсь, — буркнула Лента.

— Так вот он здесь, — не понял скорняк. — И завтра здесь будет. Только с памятью.

— Может, будет, а может, и нет, — прошептала Лента. — Может, он, а может, и не он.

— Не прощайся, Ленточка. — Пустой негромко рассмеялся. — А то со мной часто прощаться придется. Я часто меняюсь. Вот ты Сишека зарубила, а я сразу другим человеком стал. Понимаешь, когда у человека вытаскивают из головы железный штырь, он сразу становится другим. И ведь не меняется при этом!

— А вдруг завтра изменишься? — странным, высоким голосом прошептала Ленточка. — Изменишься, и я опять буду одна.

— Не будешь, — твердо сказал Пустой.

— Там что-то случилось? — не понял Коркин. — Что случилось со светлыми? Филя вышел с этого вашего совета, как будто у него ордынцы мозг высосали. Кобба сам не свой вывалился — сразу спать отправился. Что они рассказали? Кто они?

— Они — гости, — развел руками Пустой. — И мы — гости. И Кобба — гость. А ты, Коркин, — хозяин.

— Где хозяин? — не понял скорняк.

— На земле этой хозяин, — взъерошил волосы Пустой. — Ты, Рашпик, Хантик, Ярка. Вы все — хозяева. А мы — гости.

— Не понял, — признался Коркин.

Зажигалку спрятал, присел на корточки.

— Вот, — Пустой сжал одной ладонью другую.

— Ладонь, — пожал плечами Коркин. — Пальцы. Ты сжал четыре пальца.

— Да, — кивнул Пустой. — Четыре пальца. Вот. — Он вытащил из кармана брелок-пирамидку. — Только не пытайся представить, я и сам не могу. Просто верь. Или принимай к сведению. Есть много миров. Ты ведь видел цветные стекла из витражей? Мне их часто приносили из Волнистого. Так мир один, смотришь через стекло — другой. А теперь пойми: миров много, и они близко, они проходят друг сквозь друга.