Призраки прошлого
Понедельник проходит в безликом, безвременном вакууме. Глэсс и Диане я сказал, что подхватил грипп. Зарывшись в спасительное тепло своей комнаты и кровати, на одном и том же фундаменте я возвожу все новые и новые баррикады мыслей, а потом снова сношу их бревно за бревном или просто наблюдаю за тем, как они рассыпаются сами собой. Часами смотрю в стену и вижу перед собой Кэт и Николаса, Николаса и Кэт и кручу в ладонях снежный шарик как фетиш, как талисман, который послан мне то ли на счастье, то ли на погибель. В комнате чересчур жарко. Я выбираюсь из кровати лишь для того, чтобы подбросить поленьев в огонь.
Во сне мне является мой пруд. Его воды смыкаются надо мной, холодные и черные, как неудача и ночь. Я погружаюсь все глубже и глубже, и даже во сне мои ноги напрасно пытаются нащупать внизу спасительное дно. Чувство движения в абсолютной темноте и абсолютном покое – свободное падение, увлеченность течением, не знающим ни конца, ни края.
Во вторник звонит Кэт.
– Что с тобой? – слышу я ее голос в трубке. – Ты почему не ходишь в школу?
– Грипп.
– А… Ну, в общем, ты ничего не пропустил. Ты же знаешь, каникулы на носу, никогда ничего не происходит важного. Гендель, правда, приносил печенье и читал нам «Рождественскую историю» Диккенса, со свечами на партах и всем остальным, как полагается, – тебе бы понравилось, было весьма мило.
– Не могла бы ты передать, что я болею?
– Разумеется. Прямо папе.
Повисает молчание, во время которого только трещат где-то в телефоне провода. Я прикрываю глаза.
– Ну что же… – неуверенно произносит она. – Не знаю, успею ли я к тебе еще заглянуть, ты же знаешь, еще надо подарки купить и все такое. И вещи собрать, конечно, – завтра вечером мы уже уезжаем.
– О’кей. Увидимся в следующем году.
– Да. Ну тогда… – Каждый из нас пытается уловить что-то за словами другого. – Тогда до следующего года. Здоровья, счастья, удачно встретить и тому подобное. Береги себя.
– Кэт? – вырывается у меня.
– Да?
– Ты все-таки это сделала?
Мне кажется, что я слышу, как она со свистом втягивает воздух, но, скорее всего, я просто обманываюсь.
– Сделала что?
– Покрасила волосы.
– Что? А… Да, разумеется! Они теперь черные – тебе не понравится, но я чувствую себя совершенно другим человеком!
Когда она вешает трубку, я выплакиваю всю оставшуюся душу в подушку.
Последующие часы протекают в почти прозрачной ясности. Я смотрю из окна на голые ветви деревьев. Сквозь них, сквозь пробку, кору и луб, как на рентгене, я вижу бегущий по искривленным, омертвелым трахеидам сок. Жизнь теплится в нем, растворенная мелкими, заледенелыми кристаллами. Я пересчитываю неестественным углом изогнутые молекулы и неслышно пульсирующие атомы.
Какое-то время спустя, на грани между сном и явью, в комнату входит Диана и останавливается у порога – или, по крайней мере, мерещится мне там. Снаружи смеркается, и все сливается в однотонный серый – комната, окно, она сама, – и только ее глаза излучают немилосердно белый свет, как светились фарфоровые глаза Палейко, когда он еще был жив, а не рассыпался сотней осколков по полу.
– Не жди, что я помогу тебе, Фил.
– Нет. Это из-за того, что я бросил тебя одну, не так ли?
– Ты за все эти годы не позаботился обо мне ни на секунду. Хотел, чтобы я окончательно стала тенью?
– Нет.
– Вода в реке так холодна. А свет луны так ярок, что она выжгла мне все глаза.
