– Мне дурно. Я должен присесть.
– Генералиссимус Сталин и большой злодей Лаврентий Павлович Берия, конечно, очень рассердятся. Но только на меня. По возвращении в Англию я все возьму на себя. Вы в этом не замешаны. Не стоит путать одно с другим. Вы не вор, вы всего лишь изменник. Простите, я хотел сказать, перебежчик.
– Я отказываюсь вам помогать.
– Интересно, почему? Из верности отечеству? Из страха? Или из-за того и другого? Опасаетесь, что такой поступок сделает ваш побег вдвойне подозрительным? Только мне на это плевать: вот возьму и брошу ваш поддельный паспорт в Неву.
– Когда? – тихо промолвил Шульгин.
– Вот это другой разговор. «Салтыков» отчаливает в восемнадцать ноль-ноль. У нас будет достаточно времени после обеда.
– Никогда не предполагал, что так все сложится.
– Понимаю, но все имеет свою цену, а за свободу приходится платить дороже всего. Парадокс, но время учит, и это правда.
– А я вот ничего не понимаю.
Редж с Ципой занимали большой неудобный номер в гостинице «Астория». Двуспальная кровать была продавлена, подушки тонюсенькие, простыни светились от ветхости. Бра над кроватью можно было погасить, только вывернув лампочки. Телефон барахлил, а когда снимали трубку, изрыгал непристойные звуки. Наступило время белых ночей, но жалюзи на окнах отсутствовали, и это мешало спать.
Ципа толкнула в бок задремавшего Реджа:
– Ты во сне говорил по-русски. Звал кого-то по имени. Кажется, Марию.
– Правда? Звал? Ничего не помню.
– Не могу уснуть. Дай-ка мне сигарету. Я здесь не в своей тарелке, жутковато как-то, все вокруг чужие.
– Здесь не все чужие, – он зевнул. – Триста валлийских хористов и девяносто оркестрантов. Ты просто обложена друзьями.
– Сейчас я бы хотела обложиться одеялами, а не друзьями. По ночам так холодно. Наверно, ты звал во сне ту русскую девушку. Неужели война никогда не кончится?
Редж протянул ей сигарету и закурил сам. Во рту он ощущал скверный привкус.
– Изжога замучила. Четыре часа ждал обеда, и тот оказался несъедобным. – Затянувшись, он добавил: – В Москве я встречался с человеком по имени Петр Лаврентьевич Соколов. Раньше он жил в Свердловске. Теперь работает инженером-электротехником в столице. Он сам ко мне подошел после концерта.
– И что же?
– Он сказал, что Мария Ивановна умерла естественной смертью в тяжелую зиму сорок седьмого года. Вот я и вспомнил ее во сне. Она работала врачом в лагере где-то в Сибири. Умерла от воспаления легких. Он видел патолого-анатомическое заключение и свидетельство о смерти.
– Ну и?…
– Я ему не верю. Точнее, не верю тому, чему верит он. Такой худенький невзрачный человечек в сломанных очках. Интересно, что она в нем нашла?
– Как он узнал о тебе?
– Мое имя тоже стоит в программке. Нуда, ты же не читаешь по-русски. Убили ее, не иначе. А мы здесь бисер мечем перед этими свиньями.
– Простые люди ни в чем не виноваты, а мы играем для них. Пора бы тебе забыть ее.
– Я пробовал забыть и попробую еще раз. Она мне действительно нравилась – это не было попыткой отомстить тебе. Как подумаешь, что все мы только мусор, который можно легко смести, жутко становится.
– Гарри разделяет твое мнение. Он ведь и диплом на эту тему защитил. А теперь учит израильтян сметать арабов.
– Однажды мне приснилось, что она – это ты. Мы ведь не властны над нашими снами, в том мире действует наше второе «я». Сколько же в нас всего намешано! Сны иногда пугают. Наверно, вся наша жизнь – попытка пробудить второе «я». Не то «я», что ест, любит и творит музыку, а другое, сокрытое. Господи, спаси нас от нас самих.
Ципа теперь хорошо понимала Реджа и многое ему прощала.
– Давай постараемся уснуть. В десять репетиция. У русских в медных ударных слишком много олова. Надо было привезти свои.
– Мы и так под завязку три самолета загрузили. А мне еще надо подготовить вступительное слово.
– Для этого тебя сюда и послали. О, господи, ты, наверно, опять что-то затеял. Подозреваю, что ты не ограничишься объявлением номеров. Пожалуйста, не делай глупостей, а то тебя отправят на Лубянку или еще куда подальше.
– Мы им покажем, что такое настоящая музыка. – Он оживился, затушил сигарету и, обняв жену, процитировал: – «И в тот час, что они пировали…»
– Не приставай. Мне надо выспаться, иначе утром я буду страшная, как ведьма.
– Нет, не будешь. Никогда. А сейчас подходящий момент.
– О чем ты?
– Просто чувствую, что момент подходящий.
Они уже крепко спали, когда раздался громкий стук в дверь. Редж проснулся и заботливо обнял нагое тело жены. Она распахнула карие глаза, спросонок не понимая, где они.
– Нам ничего дурного не сделают, – тихо сказал он, – Лежи спокойно. И молчи. Будто нас нет.
За дверью послышалось сопрано с ярким валлийским акцентом. Звали мистера Джонса. Завернувшись в простыню, он с облегчением подошел к двери и высунул голову. Три девушки-хористки пришли жаловаться на завтрак, состоявший из жиденького чая и подсохшей кровяной колбасы. Они требовали, чтобы Редж поговорил с администрацией.
Ленинград славен своими архитектурными шедеврами. Гастролеры надеялись, что им предоставят бывший зал Дворянского собрания во дворце, построенном Росси, но выступать пришлось в зале Филармонии, который вмещал больше слушателей. Редж, стоя на лестнице, наблюдал, как собирается публика. На улице накрапывал дождик. Ленинградцы были одеты бедно, но их дружелюбные лица сияли в предвкушении духовной пищи. Ципа права: простой народ – жертва кучки палачей. Появилась мать Реджа, одетая лучше остальных, в заграничное платье. Ее сопровождал приземистый мужчина средних лет в кепке. Он крепко обнял будущего пасынка, после чего у Реджа рассеялись последние сомнения относительно задуманного. Первым номером программы шли «Картинки с выставки» Мусоргского в переложении для оркестра Равеля.
– Он надеется, – сказала мать, указывая на своего спутника, – послушать приятную музыку.
– «Музыка – массам!» – произнес Редж по-русски, к великому удовольствию Григория, который ничем не напоминал бы покойного отца, если бы не исходивший от него запах подгоревшего масла да беспокойный взгляд – взгляд человека, привыкшего одновременно распоряжаться и следить за множеством кастрюль.
Редж проводил их в партер и, придав лицу надменное, как у Григория, выражение, направился на сцену. Хор, занятый только во втором отделении концерта, ожидал за кулисами. Оркестранты уже заняли свои места и настраивали инструменты. Поднявшись на сцену, Редж приветственно помахал скрытой за скрипачами и духовиками Ципе в красивом черном платье с глубоким вырезом. Ципа ответила ему негромкой барабанной дробью. Румяные отпрыски валлийских крестьян резко отличались от оркестрантов, в основном бежавших из Европы евреев, и довольную англосаксонскую физиономию, лишенную всяких признаков вселенской скорби, в оркестре с трудом можно было отыскать. Редж присел рядом с дирижерским пультом, чувствуя себя немного неловко в окружении фраков, хотя и весьма заношенных. Послышалась мажорная барабанная дробь. Ей ответил бас-тромбон. Граждане Советской России до отказа заполнили зал. Редж надеялся, что его закаленный войной голос долетит до каждого. С потолка свисали микрофоны: концерт транслировался по радио, значит, его услышат не только в зале. Наконец появились Меир Гиллон, первая скрипка, и дирижер Джек Этеридок. Их приветствовали жидкими аплодисментами. Русские не щедры на похвалу, особенно авансом. Настало время произнести вступительное слово.
