Продолжай в том же духе, говорю я себе, продолжай. И огонь разгорается, вырывается из-под моих рук.
Я проникаю в нее. Ее тело смыкается вокруг меня, я погружаюсь в ее телесные жидкости, красные и золотые. Я в самом ее нутре, ползу по сосудам, ударяюсь о кости, извиваюсь вместе с кишками.
Я заглядываю ей в голову и работаю с ее телом изнутри, то есть мы работаем вместе. Я поднимаю ее веки, смотрю через ее глаза и вижу – вижу себя, как я стою на коленях перед Максин.
Я чувствую ее губы на своей щеке, она улыбается. Но Кармел, Кармел снова плачет. По ее лицу текут слезы, мы говорим: «Все хорошо, все будет хорошо». Но я вижу, что Кармел – ведь я отлично знаю ее – Кармел чувствует себя плохо. Потому что знает – встать на ноги и пойти сможет только она, но не Максин.
Сейчас, думаю я, соберусь с силами и вдену руки в ее руки, как будто надеваю свитер, а ноги вставлю в ее ноги, как будто надеваю джинсы. Мы сбросим эти высокие каблуки, они полетят через весь зал и шлепнутся на сцене – хлоп, хлоп, а после этого я вскочу и натяну на себя ее тело, как платье. Я буду ходить в нем, и, пока я буду это делать, она поймет, что она тоже может ходить. А потом я как-нибудь, пока не придумала как, выскользну из ее тела, а она останется стоять, сильная и прямая, как дерево, и даже после того, как мы разделимся, моя энергия останется в ней и будет в ней всегда.
Но вдруг в ее тело вторгается какая-то помеха, посторонняя сила встряхивает меня, как бутылку с молоком, и выталкивает из Максин наружу. Бац – и я снова оказываюсь в собственном теле, на коленях перед креслом Максин.
Начинается суматоха. Какой-то человек, которого мне не видно, резко разворачивает кресло Максин. Подлокотник бьет меня с размаху по лицу, голова резко дергается в сторону.
Я прижимаю руку к щеке, потому что удар очень сильный. Крики и столпотворение напоминают историю про Вавилонскую башню, о которой так любит говорить дедушка. Снизу, с пола, среди множества ног мне видны только туфли Максин, которые подскакивают на перекладине, пока ее кресло толкают прочь из зала, на воздух, на свет, и на пороге ее золотые туфли вспыхивают. Потом она исчезает. Я по-прежнему стою на коленях, держусь рукой за щеку и плачу, а люди все бегут и бегут мимо меня. Наконец, я приказываю себе: «Встань, Кармел». И я встаю.
Дедушки нигде не видно.
Я вливаюсь в толпу, которая больше не обращает внимания на меня – на Мёрси, девочку-чудотворицу. Я лишь еще одно тело, зажатое среди других тел, которые пытаются прорваться к выходу, на свободу.
На улице холод щиплет щеки, а каждый глоток воздуха причиняет боль, потому что он ледяной. Я не сразу понимаю, почему все кучей, как муравьи, ринулись к воротам. Но потом замечаю кое-где черных муравьев большого размера. Это полицейские в форме. Один держит какую-то штуку у рта и говорит в нее голосом, как у робота:
– Это незаконное религиозное собрание, на которое не было дано разрешения. Разойдитесь немедленно…
Слышится ропот недовольных голосов, потому что многие не хотят расходиться. Кто-то хочет купить Библию, кто-то – исцелиться, кто-то ждет общей молитвы у гигантского креста, назначенной на четыре часа. Монро сказал, что ожидаются чудеса, эпилептические припадки и тому подобные явления, которые вызывает Святой Дух, когда он нисходит. Бывает, люди валятся наземь замертво. По-моему, Монро предвкушал все эти «явления».
Я вижу, что Нико идет мне навстречу. Я так рада снова видеть его, что готова прямо у всех на глазах обнять и расцеловать. По правде говоря, мне хочется этого с восьми лет, так что в этом нет ничего нового. Нико сам, наяву обнимает меня, и у меня кружится голова, когда я чувствую его руку, сильную, как у мужчины. Я мечтала об этом столько лет.
– Быстрей, – говорит он. – Тебя тут раздавят, Кармел. Люди сошли с ума.
Я киваю:
– Да, Нико.
Потому что мы с ним вдруг стали заодно, как влюбленные, и мы сообща принимаем решения.
Люди окружают полицейского с громкоговорителем, кто-то кидает в него камень, но промахивается, а он вынимает пистолет и начинает стрелять в воздух.
– Немедленно разойтись. Всем немедленно разойтись. Это незаконное сборище.
Кто-то из толпы кричит:
– Иисусу Христу тоже не давали разрешения. Что же, он после этого незаконный?
Толпа хохочет, освистывает полицейского, а некоторые молятся, глаза у них закатились и ничего не видят вокруг. Вид у полицейского становится испуганный, и я прекрасно понимаю, что он чувствует, потому что сама испугалась и не поверила своим глазам, когда в первый раз стала свидетелем говорения на других языках. Теперь, конечно, я не боюсь всех этих «явлений», они стали для меня обычным делом.
Я чувствую руку Нико на своей спине, и мой позвоночник в том месте трепещет и извивается, как змея.
– Давай, солнышко, я отведу тебя куда-нибудь, где безопасно.
Я киваю ему, и напирающая и толкающая толпа исчезает на миг, даже полицейский исчезает, потому что Нико назвал меня «солнышко».
– Вон туда. – Он хватает меня за руку и ведет к одной из палаток, которая растянута на тугих веревках, привязанных к колышкам. Мы присаживаемся на корточки между веревками, как в укрытии, но люди пинают нас ногами, чуть ли не опрокидываются на нас. Если честно, то сама я нашла бы убежище и получше, но ничего не говорю Нико, потому что я счастлива оттого, что он заботится обо мне, и готова просидеть тут целую вечность, чувствуя прикосновение его теплой груди к своей спине.
Мысли об укрытии вызывают в памяти домики хоббитов, которые я видела там, куда привез меня дедушка в первый раз.
– Я помню одно укрытие…
Я говорю так тихо, что Нико переспрашивает:
– Что?
Я поворачиваюсь к нему:
– Так, ерунда. Просто мне вспомнилось, как я пряталась однажды, когда была маленькая. Там был ряд маленьких домиков с дверцами, а в дверце круглое окошечко.
– Это было в таком месте, где держали бедняков?
– Вроде того.
– В Румынии тоже такие есть. Я видел, а мой дядя сказал, что людей запирали там и заставляли дробить камень. А поесть давали, только если осколки были такие мелкие, что пролезали в отверстие.
Не знаю, почему меня это так поразило.
– Так эти домики – тюрьма? Это не укрытия?
– Если ты о тех самых говоришь, то да. – Когда Нико произносит слова, его дыхание щекочет мне ухо.
И тут я замечаю дедушку.
– Что он делает?
Он кидается к полицейскому, к тому самому, который стрелял в воздух.
– Не надо, Додошка, уходи! – кричу я, хоть и понимаю, что это бесполезно, из-за шума он меня не услышит. Дедушка тянет полицейского за рукав, у него такой вид, словно он пытается что-то объяснить, и я, хоть убей меня, не понимаю, что он затеял.
