— Однажды вечером я пошел на могилу Винси и положил цветы. И в этот момент мое бремя спало с меня.
— Дэмьен! — воскликнула Сара, — ведь я сделала то же самое. Родители устроили поминальную службу по брату, а потом я поехала к нему на могилу и положила цветы. Мне кажется, я заключила с ним мир в этот момент.
— Интересно, не в один ли и тот же день мы ходили на могилы?
— Уверена, что в один и тот же. Служба была третьего июня, и я поехала на кладбище во второй половине дня.
— Боже мой, я ходил в это же время!
Они долго смотрели друг на друга, чувствуя такую близость, которой не знали раньше. Потом Дэмьен спросил:
— А что твои родители? Тебе было тяжело их увидеть?
— Я была рада побывать дома. Замкнулся какой-то круг. Покидая их, я обрела покой. Я оставила им письмо — им и своей подруге Бренде.
— А что в письме?
— Правда.
— Им трудно будет поверить…
— Не думаю. Видишь ли, в одном из музеев я нашла шесть картин Винси.
— Неужели?
— Да. Это в Новом Орлеане. И в письме я прошу родителей поехать туда, посмотреть на реставрированные мной полотна и убедиться, что я действительно жила в прошлом.
— Ты думаешь, это убедит их.
— Надеюсь. Картины попали в музей в 1920 году, и мое имя стоит в регистрационной книге, как имя того, кто отреставрировал их в 1870 году.
Дэмьен присвистнул.
— Прекрасное доказательство! И я очень рад, что картины Винси и твой труд сохранены для потомства.
— А как же мемуары? Их тоже нужно отдать людям. — И Сара добавила пылко: — Теперь я могу их прочесть?
— Ты же уже читала их.
— Мне бы хотелось перечитать их.
— Хорошо.
— А ты собираешься их опубликовать?
— Собираюсь, — ответил он, помолчав. — Вот поеду в Новый Орлеан по делам и попробую найти издателя.
— Поищи некоего м-ра Генри Кларка. Он их издаст.
— Да, ты мне говорила.
— Но спешить ни к чему. Они будут изданы не раньше 1876 года.
— Тогда давай не будем торопить ход событий, а?
Услыхав это, Сара засияла от счастья.
— Дэмьен, ты действительно отпустил Винси! Ты говоришь о нем без всякой боли.
— Благодаря тебе, дорогая, — прошептал он.
Через две недели Сара совершенно оправилась. Элисса росла не по дням, а по часам, и молодая женщина проводила время, либо нянча ребенка, либо с Дэмьеном, либо перечитывая мемуары. И опять она чувствовала себя в доме, как в клетке. Побывав в настоящем, она убедилась, что Элисса укоренена в XIX веке. Но себя она ощущала в этом веке посторонней.
Когда Сара окрепла, Дэмьен поместил ее и ребенка в бывшей комнате Олимпии. Швейную комнату превратили в детскую. Дэмьен запретил ей выполнять физическую работу, и с большим удовольствием она занялась устройством и украшением комнат.
Огорчало Сару и то, что Дэмьен не изменил своего решения не пускать тетку на порог. Конечно, им теперь нужно больше места, но все же Сару мучило отчуждение между Дэмьеном и Олимпией, особенно если учесть, что она была причиной этого отчуждения.
Однажды, когда они лежали в постели, положив спящую Элиссу между собой, Сара заговорила об этом.
— Дэмьен, а твоя тетка…
— Да?
— Ты не позволишь ей хотя бы приехать повидать ребенка?
— Разве ты не сказала, что тетя Олимпия не записала в свою Библию ни наш брак, ни рождение Элиссы?
— Ну и что же, — тихо сказала она.
— Я подумаю, — ответил он и, отвернувшись, погрузился в чтение альманаха.
И Сара пала духом, поняв, что восстановить отношения между теткой и племянником невозможно.
Но она была приятна удивлена, когда через несколько дней Дэмьен поехал в город и привез с собой тетку. Визит был официальный и короткий, они встретились в нижней гостиной. Олимпия холодно поздоровалась с Сарой, но ребенок ее очаровал. Она даже подарила Элиссе серебряную погремушку. Сара была рада, что Дэмьен хотя бы попытался наладить отношения. Но, подумала она, может, и к лучшему, что Олимпия не живет с ними и что их отношения порваны. В конце концов, они убедились, что Олимпия никогда не признает их брака.
Сил у Сары прибавлялось с каждым днем, и дом угнетал ее все больше. Она не могла даже нянчить Элиссу, как делают это другие матери — покатать ее в коляске, укачивать ее, сидя на крыльце. Элисса все также много спала, Дэмьен все больше времени уделял плантации, и Сара была предоставлена самой себе почти целый день.
Как-то во второй половине дня она бродила по комнатам, не зная, чем заняться. Наконец она позвонила. Вошла Баптиста, и Сара попросила ее посидеть с ребенком. Сама же она спустилась вниз и постучала в дверь кабинета.
— Можно, — отозвался Дэмьен. Он встал и пошел к ней. — Ты хорошо себя чувствуешь, милая? У тебя усталый вид.
— Хорошо, — ответила она. — Дэмьен, нам нужно поговорить.
— Давай, — они сели в кресла у стены. — В чем дело?
— А разве ты не понимаешь?
— Тебе опять беспокойно в доме? — спросил он. — Может, как-нибудь оживим нашу жизнь? Не пора ли устроить прием, как мы задумали?
— Дэмьен, это не то.
— Так что же?
— Ты знаешь. Того, что есть, недостаточно. И ты знаешь, что это правда. У Элиссы должна быть нормальная мать, которая может вместе с ней выйти из дома. Если я этого не могу, я уйду, а ты найдешь ту, о которой написал в мемуарах.
— Я писал о тебе.
— Если обо мне, то моя любовь не должна быть клеткой для тебя.
— О чем ты говоришь?
— Я говорю о том, что завтра я выйду через переднюю дверь.
— Нет?
Она сжала кулаки.
— Если я не могу быть свободна, я должна дать свободу вам обоим.
— И я ничего не могу сделать или сказать, чтобы переубедить тебя?
— Нет. Ничего.
Он заходил по комнате.
— А знаешь, я могу остановить тебя силой, если это необходимо.
— Неужели ты можешь превратить меня окончательно в узницу? Подумай о нашем положении хотя бы с практической точки зрения. Я не могу поехать в церковь окрестить Элиссу. Я не смогу отвезти ее в школу или в гости к подругам.
— Сара, — он притянул ее к себе, взяв за плечи. — Если ты должна сделать это, я соглашусь, но с одним условием.
— С каким?
— Мы пойдем все вместе — ты, я и девочка.
— Но, Дэмьен…
