— Мадам... Мадам...
— В чем дело, Жюльетт?
— Телефоны, мадам. Они все время звонят, а охранник говорит, что у подъезда целая толпа репортеров. Кажется, они хотят поговорить о месье Кадисе.
— Я никого не принимаю.
— Я так и сказала, но они не расходятся. Им интересно, что вы думаете о последнем заявлении месье на пресс-конференции.
Сара убрала тунику обратно в чемодан и открыла дверь.
— Какое еще заявление, Жюльетт?
— Не знаю, мадам, я ничего не поняла.
— Ладно, я сама разберусь.
Сара позвонила охраннику и велела разогнать журналистов. Потом включила автоответчик своего телефона и принялась слушать сообщение за сообщением.
Бииип...
"Привет, Сара. Я только что узнала, это просто в голове не укладывается. То, что сказал Кадис, правда? Позвони мне".
Бииип...
"Привет, Сара. Какого дьявола твою сноху все время показывают по телевизору? Твой муж что, совсем спятил? Позвони мне".
Бииип...
"Боже мой!.. Сара... Что происходит? В Нью-Йорке все только об этом и говорят. Представляю, каково тебе сейчас. Позвони мне".
Биип...
Все говорили о каком-то заявлении Кадиса, но никто так и не объяснил, что к чему. Что же он такое сказал? Сара перебралась в гостиную, включила телевизор и принялась щелкать пультом, пока не увидела на одном из каналов суровое лицо Кадиса и не услышала его усталый голос.
"... ни одна из этих картин не была бы создана, не появись в моей жизни выдающаяся художница. Совсем юная девушка, которая пришла ко мне в студию, чтобы научиться... тому, в чем давно меня превзошла. Дамы и господа, подлинные сокровища, представленные на последней выставке, — творения Мазарин Кавалье. Это все, что я хотел сказать".
Услышанного было вполне достаточно. Сара Миллер схватила пальто и бросилась вон из дома.
Она хлопнула дверью так, что Жюльетт на кухне вздрогнула.
100
Мазарин упрямо шагала по тротуарам Пятнадцатого района. Улицы казались бесконечно длинными, на светофорах нарочно не загорался зеленый, ноги разъезжались на скользком асфальте. Городские улицы точно сговорились против нее. Девушке как никогда нужно было увидеться с Кадисом, но зловещие порывы ветра несли ее в другую сторону.
Пешеходы толпились на перекрестках, поднимали воротники пальто, сжимали в зубах сигареты, с которых ветер в момент осыпал пепел. Париж со всех сторон обложили непроницаемые свинцовые тучи.
Идти не было сил, а такси как сквозь землю провалились. Ноги Мазарин заледенели. Неведомое существо у нее в животе бурно протестовало. Оно ворочалось с боку на бок, уговаривая мать не бежать сломя голову. За последние месяцы малыш сильно вырос и теперь решительно заявлял о своих правах.
Мазарин терзали бесчисленные страхи... Она боялась предстоящей встречи с Кадисом, боялась, что все узнают роковую новость. А больше всего боялась, что не справится с ролью матери.
Когда она добралась до улицы Робера Линде, с неба повалил густой снег. Покрытый белой пеленой Данцигский пассаж превратился в зачарованное место, отрезанное от остального мира. Сонная улица купалась в чистейшей белизне. Мазарин протянула руку ладонью вверх и принялась ловить крохотные сверкающие звездочки, которые через мгновение превращались в слезы. Она любила снег, ведь под ним становились не видны мерзости жизни. Если бы белое безмолвие могло залечить черные провалы в ее душе!
Мазарин свернула на неприметную улочку и остановилась у дома номер два. Хотя до вечера было далеко, над Ла-Рюш сгущался сумрак. Приблизившись к железной калитке, Мазарин не поверила своим глазам. Сад заполонила лаванда. Длинные стебли расползлись повсюду, опутали обломки статуй и кариатид у входа; под ними не было видно дорожки. За резной оградой, вопреки холодам, расцвел островок весны. Лаванда распространяла божественный аромат, презрев снег и стужу. На Мазарин вдруг снизошло умиротворение. Она подняла глаза, надеясь увидеть в мастерской Кадиса свет, но окна студии были темны. Судя по всему, художник ушел. Девушка несколько минут не переставая звонила в дверь. Никакого ответа. Она несколько раз набрала номер его домашнего и мобильного телефона, отправила полдюжины эсэмэсок и, прождав на улице около часа, решила, что пора уходить. Мазарин побрела прочь, сама не зная, куда направляется, но ее остановил суровый взгляд Сары.
— Он от него? — спросила художница, оглядев сноху с ног до головы.
— О чем ты?
— О ребенке, которого ты носишь. — Сара указала на ее округлившийся живот. — Он ведь от Кадиса...
Мазарин опустила в землю полные слез глаза.
— Что же ты молчишь?
Девушка не могла говорить. Ее душили слезы.
— Нет... Я не знаю.
— Зачем ты это сделала?.. Зачем?
— Посмотри на меня.
Мазарин не могла. Ей было слишком стыдно. Она любила эту женщину, сумевшую дай ей то, в чем отказывала родная мать: нежность. Рядом с ней она почувствовала себя по-настоящему нужной и ценной.
— Неужели ты не видишь, что разрушила нашу жизнь? Тебе было недостаточно моего мужа? Того, что ты украла его искусство? — Слова Сары были холодны, как снег. — Зачем тебе понадобился еще и Паскаль?
— Отвечай...
Мазарин задыхалась. Она больше не могла здесь оставаться, ей надо было скрыться, спастись. Что она могла сказать? Разве она знала, что за дьявол в нее вселился? И что ей теперь делать? Девушка бросилась бежать.
— МАЗАРИИИИН...
Она не останавливалась. Ей хотелось исчезнуть; добежать до края земли, забиться в какую-нибудь щель, где некому будет приставать с расспросами и требовать объяснений.
— ПОДОЖДИ...
Сара рванулась за ней.
Почувствовав погоню, девушка ускорила бег, но вскоре поскользнулась и рухнула на обледенелый тротуар. Послышался глухой удар.
— МАЗАРИН!.. О господи!
Сара безуспешно пыталась поднять сноху. Мазарин потеряла сознание. Уложив ее голову к себе на колени, художница принялась растирать лицо девушки снегом.
— Я не хотела делать тебе больно. Ну же, поднимайся!..
Черное пальто распахнулось, обнажив огромный живот. Круглое, спокойное гнездо новой жизни. Сара не удержалась. Положив на живот руку, она робко его погладила; он был теплый, и в нем что-то шевелилось. Это был... ее внук... Или брат ее сына, которому не терпелось появиться на свет.
101
Ноги сами принесли его к Триумфальной арке. Он не желал никому ничего объяснять и отвечать ни на чьи вопросы. Не хотел никого видеть и, чтобы его видели, тоже не хотел.
